– … осуждены за убийство и приговорены к смертной казни через повешенье. Поскольку нет причин откладывать казнь, она будет проведена в соответствии с законом, в девятнадцать часов ноль минут. Приговоренный, есть последнее слово? – Молчание. – Я спрашиваю, есть последнее слово?
Он отвел свой тяжелый взор от пола, слипнувшиеся тонкие губы слегка разомкнулись, но ни звука им так и не удалось издать. Видимо, ему хотелось, что-то выдавить из себя, но оцепеневшее тело и язык делали его сейчас беспомощным и беззащитным. Воздух вокруг казался ему настолько густым и слипшимся, что легкие с трудом впитывали бесценный газ, а в горле стоял ком из разочарования, злобы, ненависти. Разум, сердце, легкие, все теперь работало в асинхронном режиме, и не позволяло организму заставить взаимодействовать между собой как это он делал, практически без сбоев, вот уже сорок лет. Хотя на вид осужденному, было гораздо меньше: я бы дал ему не более тридцати пяти лет. Единственное, что могло выдать его истинный возраст - это редкие седые волоски на голове.
Теперь, когда он оторвал глаза от пола, в который был уставлен на протяжении двадцати двух шагов, можно было разглядеть его загадочный взгляд: зрачки сверкали черным жирным глянцем, оттенком разлитой нефти на поверхности прозрачного голубого океана, волны которого, пронизывали яркие лучи обжигающего солнца; глаза слегка прищурены, и излучали отвращение ко всем кто мог его видеть, чувствовать его запах. Всего двадцать два шага разделяли его жизнь и смерти, ведущие к тому месту, где нить событий его существования будет оборвана, где его тело будет насильно обездвижено, имя преданно забвению, а разум заставят потухнуть, как керосиновую лампу или свечу. Если бы хоть кто-нибудь мог пристально в эти мгновения заглянуть в его лицо, то, наверняка бы, заметил подергивающийся под левым глазом нерв. Но те немногие, которые окружали его сейчас, не выдержали ли бы такого испытания. Хоть он и был закован в наручники, редкий смельчак, собрав всю волю и храбрость в кулак, отважился бы подвергнуть себя таким испытаниям и нервотрепке – слишком опасен был этот человек для окружающих, слишком много крови было на его руках, слишком тяжело было бремя знаний того, что совершил этот смертник.
Несмотря на фатальность происходящего с ним, лицо его было ухоженным и гладко выбрито, волосы, хотя и не длинные, но, пожалуй, и не слишком короткие, были аккуратно зачесаны на бок, ногти на руках были подстрижены под самый корень, но роговая пластина на мизинце левой руки была почему-то все таки длинною в несколько миллиметров. Да и вообще, кисти его рук были чересчур тощи и больше походили на женские. Роста он был не большого, а телосложения больше худощавого, но назвать его костлявым было нельзя. Как это не было странно, но серая роба приговоренного заключенного смотрелась на нем немного привлекательно и создавала образ опрятного человека.
– Я в последний раз спрашиваю, есть последнее слово? – раздраженно выдавил из себя человек, зачитывающий приговор, подождал еще несколько секунд и теперь уже обреченно и спокойно добавил. – Ну что ж, ваше право молчать. Белецкий – приступайте, – обратился он к одному из тюремщиков.
Чувствовалось, что, раздающий в данную минуту здесь распоряжения, был во власти страха, и это было хорошо заметно при легком касании взгляда о его лицо, покрытое испаренной. И как не старался он скрыть свое безотрадное состояние, даже человек, не обладающий высокой степенью проницательности, разглядел бы глубокую гамму чувств, коробивших изнутри тюремщика. И многие из наблюдателей казни позволили прокрасться в свою душу чувству беспокойства и легкой паранойи. Будто приговоренный вдыхал кислород, а выдыхал уже газ, приводящий в ужас, тех, кто дышал им.
Наблюдателей было человек двенадцать или четырнадцать. Среди них находились только те, которые были напрямую связаны тесными родственными узами с жертвами маньяка, чьи сердца уже не бьются, и чьи голоса никогда уже наяву не будут разливаться, звонким смехом, восторженным криком, чьи ласковые нотки мягкого тембра не будут подбадривать и успокаивать в трудные моменты своих маму, папу, мужа, дочку или сына.
Белецкий и другой тюремщик взяли человека в серой робе под руки и попытались заставить его шагнуть на первую ступеньку конструкции, предназначенной для убаюкивания человеческих жизней, но осужденный внезапно очнулся от пятиминутного анабиоза, одернулся, попытался упереться ногами в деревянную ступень, и, завалившись немного назад, постарался составить сопротивление своей инквизиции. Возможно даже, в его фантазии родилась безумная мысль о попытке побега: о том, что его цепи при первом рывке спадут с тела сами собой, и ему удастся избежать или хотя бы оттянуть на некоторое время свою смерть, но разрушилась подобная, абсурдная иллюзорность так же быстро как и возникла. Конвоиры довольно нервно приняли это ежесекундное поползновение бунтующего организма, и незамедлительно прореагировали: заломили смертнику руки, скованные за спиной наручниками, резко и жестко бросили на колени, от чего мятежнику в несколько секунд пришлось смириться с неудачей и обуздать свою спесь. Убедившись через время, что тот больше не сопротивляется и вновь впал в оцепенение, охранники ослабили хватку – одним рывком поставили его на ноги и, переглянувшись, решили, что нужно совладать с собой и постараться не выдавать своих опасений, разумея, что физическое превосходство, безусловно, на их стороне. Вообще, «без пяти минут покойник» до случившегося только что, внешне был абсолютно спокоен, ничто не выдавало бури в его море чувств. Разве что только подергивающийся нерв на лице и глаза, наполненные глубоким смыслом, но прочесть которые никто не смог бы, и что творилось в его душе мог знать только Дьявол, так как он теперь принадлежал только ему, душа по абсолютному праву отныне была только в его власти. После такой небольшой перепалки нервов воздух, обволакивающий всех наблюдателей этой картины, стал еще раскаленнее и тяжелее. Тюремщики в очередной раз толкнули обреченного вперед, что тому пришлось невольно вступить на первую из двенадцати ступенек адского механизма.
– Сколько сейчас времени? – неожиданно проговорил убийца, не поворачивая головы в сторону адресата.
– Восемнадцать часов пятьдесят шесть минут, – ответил приговорщик, взглянув на циферблат часов, висевших у него за спиной больших настенных часов.
– Четыре минуты. Еще… – проговорил еле слышный, но уверенный баритон висельника.
Эти несколько фраз заставили Белецкого и его напарника прекратить на некоторое время попытки восхождения с подопечным на подмосток смерти. Прошло еще несколько секунд, прежде чем немое пространство вспорола следующая фраза. Но теперь она звучала более отчетливо и громко, так что все наблюдатели и исполнители казни смогли расслышать ее; отразившись от бетонных стен этого помещения эхо, которое еще раз, как хирургический скальпель, вспороло пустоту, заставляло пробежать по спинам некоторых мурашки и усилить волнение момента:
– Я не хочу, чтобы на мою голову надевали мешок. Я хочу видеть! – сухо, но дерзко проговорил он.
Спустя несколько секунд раздумий человек, зачитывающий вердикт, кивнул исполнителям, осуществляя этим самым последнюю волю убийцы.
Приговоренный после данного разрешения медленно отвел голову от руководителя процессии и уже без помощи и подталкиваний конвоиров начал восхождение вверх по ступенькам, навстречу своей участи. Вступая на каждую новую ступень, он откладывал в своей памяти ее порядковый номер, понимая, что когда он достигнет вершины этой сцены, на которой будет разыграно последнее действие его жизненной пьесы, ему останется всего ничего – несколько ударов сердца, после – неизвестность.
С каждой новой ступенькой, возвышающей его над полом, то спокойствие, которое заставляло у наблюдателей потеть руки и выступать холодные капельки пота на спине и лбу, сменялось очевидным беспокойством, волнением и страхом. Поднявшись на самый верх и перебрав все ступени на своем пути, каторжник совсем изменился: от его бывалого спокойствия не осталось ни крупицы. Поднявшись на палубу корабля своей судьбы, он медленным взором окинул людей и помещение, отдаленно напоминавшее большой амбар. Похоже, что наблюдатели, наконец-то, увидели перед собой, что и жаждали лицезреть: маленького испуганного волчонка, который сам теперь оказался на месте отара овец, и который теперь сам примет свою участь от тех, которые должны были стать его добычей. Увидев свою жертву на роковом подмостке, у некоторых мельком проскользнули ядовитые и торжествующие улыбки, некоторые испытывали отвращение, которое закрадывается в душу при виде разлагающегося трупа крысы и ее тошнотного запах, кто-то невольно сжимал кулаки от злости, но все они были откровенно рады такому действию, все с нетерпением ждали развязки затянувшейся трагедии.
Если бы приговоренному хватило воли оторвать свой взгляд от тех, кто ненавидел его всей своей сущностью и натурой, и взглянуть налево, в большое окно, то он увидел бы очаровательное по своей красоте полотно, противоположно отличающемуся по сущности от происходящего здесь.
На улице стоял последний день первого месяца осени. В воздухе пахло свежестью и прохладой. Солнце медленно скрывалось за горизонт, и голые верхушки деревьев откидывали, на уже высохшую траву, многометровые тени. Прохладный ветерок заставлял пожелтевшие и готовящиеся ко сну листья деревьев, что-то шептать друг другу, понятное только самой природе. Промчавшиеся пассажирские самолеты оставили за собой несколько фантомов, обозначенных белыми плавными линиями, которые делили пространство небосвода на несколько кусочков, как бы обозначая территории своих владений, но уже через несколько минут, от которых не останется ничего: холодный ветер сотрет с этого пейзажа ненужные ему штрихи с такой же легкостью, с какой проливной дождь смывает с асфальта красочную детскую картинку, нарисованную пастелью. На оранжево-голубом небе не было ни одной тучки, только одно маленькое облачко медленно уплывало в сторону горизонта, сладко маня за собой вдаль. Там, высоко, уже успели зажечься две или три звезды, и еще несколько точно подмигивали, давая понять, что всего через несколько часов на целую ночь, небо будет в полном распоряжении ночных светил. А пока звезды и луна, наверняка зная о своей тотальной победной в небесах, давали напоследок солнцу, старавшемуся из-за всех сил оттянуть свое неминуемое поражение, утолить жажду власти и господства над головами человечества, чтобы потом со злорадной насмешкой вытолкнуть желтого карлика со своих владений и заставить потухнуть за далекой чертой горизонтам. Но любоваться подобным панно, созданным природой, человеку, осознающему свое положение некогда и, пожалуй, незачем даже и в последний раз.
Теперь кроме Белецкого, его напарника и человека в оковах к ним присоединился и еще один – тот самый, который будет твердой рукой правосудия и запустит механизм правосудия, который высвободит дух из обреченного. Веревка и мыльная вода всегда выполняли свою работу безукоризненно, и ждать от них сбоя в этот раз их жертве не приходилось.
Переведя быстро свой взор, на присоединившегося к их троице персонажа, смертник теперь как нельзя четко осознал свое очевидное положение, доселе невнятное только ему. Ожидая и воображая три месяца в камере этих минут, он не мог представить себе, что они настанут так скоро, и что будут они вот такими. Он много раз прокручивал в сознании течение казни: как его поведут к виселице, будут зачитывать смертный приговор, накинут на шею петлю и вздернут как паршивую овцу. Но что этот момент все-таки наступит, не представлялось ему действительно возможным.
Человек, вообще, существо, не способное осознать в роковые моменты свою абсолютную безысходность и рассеять надежду на чудо. Практически всегда остается надежда, что в последний момент произойдет невероятное: Господь сжалится над своим рабом и прогонит он него опасность, угрожающую его жизни, или обратит весь этот мрак в обычный ночной кошмар. И вот, уже единожды удавшемуся уйти от гибели, вскочившему на ступеньку, уходящего поезда, спасенный не будет использовать лишние отпущенный минуты с трепетной бережностью. Пройдет время и он позабудет, что он висел на волоске, или, действительно, поверит в нереальность минувших событий, будет считать их лишь ночным беспокойным видением. И будет дальше прожигать свое существование в беспамятстве, разучится чувствовать опасность, усыпит свой инстинкт, а самое смешное и лицемерное, что когда отсроченный конец его жизненный эпопеи подкрадется в очередной раз к нему вплотную и попросит вернуть ему то, что давно должно было принадлежать всевышним силам, должник, наверняка, сможет убедить себя, что с ним все это не в первой, и взять отсрочку еще раз не составит большого труда. В этот момент он и подписывает сам себе приговор, и черная костлявая смерть уже не прощает ему подобной дерзости, косит его жизнь под самый корень и уволакивает за собой. Но наш приговоренный не был однажды, защищен крылом ангел-хранителья, и его клетки не выработали подобного псевдоиммунитета. Все что ему оставалось – это разбудить свое подсознание и заставить работать наполню мощность двигатель инстинкта самосохранения.
Обреченного висельника внезапно отпустило оцепенение и занавес тумана, обволакивающий его сознание, растворился бесследно. Его обессилевшее тело наполнилось силами и он уже не собирался вот так легко отдать в руки свою участь, он не хотел позволять ледяной руке смерти обхватить свою шею и лишить его того самого бесценного кислорода. Он сначала слегка попятился назад и попытался рвануться в сторону от палача, который уже готов был накинуть на шею жертвы мыльную удавку. Осознавая, что его отчаянная попытка сопротивляться будет немедленно подавлена конвоирами, он все же решительно рванулся в их сторону, пытаясь сбить их с ног и повалить на землю. Он всем весом навалился на тела. Врезавшись головой в одного из них с силой выстрела картечной пушки, он повалил его на спину и прижал собой сверху, как многотонный пресс. Белецкий в этой пучине неразберихи, оказался оттолкнутым в сторону и чуть не покатился вниз по деревянной лестнице, но успев схватиться за перила, устоял на ногах и бросился усмирять бунтаря. На помощь, недолго раздумывая, бросился и палач: он пытался высвободить своего соратника, зажатого в тисках заключенного. Вокруг началось что-то неимоверное: толпа наблюдателей нервно зашумела – в воздух полетела брань и ругань; находившиеся все это время в стороне и не принимавшие никакого участия в процедуре повешения, медик и человек, который находился здесь для контроля и соблюдения предписанных правил казни, дернулись было на помощь; зачитывающий приговор, завертелся на месте как волчок, оглядываясь по сторонам, не зная что делать: толе звать других тюремщиков, толе самому ввязаться в эту неразбериху, но так и остался на своем прежнем месте. Все это продолжалось всего несколько секунд, но и этого времени хватило, чтобы позволить хаосу вырваться наружу. Стащив с тела охранника висельника и ему заломили руки так, что у него просто уже не было возможности дальше сопротивляться сразу трем противникам. У того, которого он повалил на лопатки, на шее можно было разглядеть кровоточащий укус. Убийца, сбив его с ног, вцепился зубами в шею как голодный вампир. Но, похоже, что укушенный не замечал своей раны или ему было просто некогда обращать на нее внимание. Поднявшись на ноги, он со всего размаха ударил «вампира» в грудь, так сильно, что бунтарю сперло дыхание на некоторое время.
Больше медлить было нельзя, казнь должна было состояться. Но висельник не хотел сдаваться, и воздух разразила ядовитая стрела его гнева:
– Нет, нет, нет… Я не должен умирать. Я… Я не виноват. Это не я их убил, а вы! Вы, и только вы виновны в их смерти, а я был лишь только разящей рукой, орудием убийства! Вам всем наплевать друг на друга, вы все плюете друг другу в лицо! Вы не способны прощать и понимать никого кроме себя! Я лишь плод, взращенный вашим обществом! Каждый готов бросить камень в сторону оступившегося, выставленного на обозрение и растерзание чумной публике, и каждый будет осуждать его в девиантности, аморальности, бесчеловечности, а тот, кто будет упорнее и яростнее жалить подлеца, в одно мгновение будет остальными вознесен до небес, и сорвет бурю оваций! Человечество – стая голодных хищников, готовых наброситься и растерзать раненого и измученного собрата! Только, едва ли, кто-то и когда-то произнесет вслух: «Я тоже виновен в этом. Меня тоже нужно порицать и судить!». Вы только и можете осуждать других, выплескивать свою ненависть и упреки, но каждому есть за что ощутить на собственной шкуре удары палок! Все ищут только виновных. Хоть кто-нибудь из вас действительно помог незнакомцу? Кто-нибудь спас хоть одну грешную душу? Кто-нибудь? Нет, никто! Способен из вас кто-то не просто пройти мимо нищего, отсыпав ему горстку мелочи, которая продлит его жалкое существование, но не изменит его жизнь к лучшему, а реально попытаться обратить свое внимание на него и помочь? Чихать, всем чихать, на тех, кто нуждается в вашей помощи! И именно поэтому есть такие как я, но не я виновен – вы, и только вы истинные убийцы! Равнодушие убьет этот мир, а не я! Вы сами топите себя в своих плевках! Слишком много кровоточен у нынешнего мира! Меркантильность и алчность – вот идолы эпохи! Ты, ты и ты, вы все, все убийцы… Убийцы, убийцы! – все эти слова осужденного прошивали пространство, как захлебывавшейся от выстрелов автомат.
– Да заткните его, ради Бога. Вздерните его уже, – взорвался гневный крик одного из наблюдателей.
Но проповедника нового времени уже было незачем затыкать, он уже закончил выплескивать, охвативший его гнев. Его гипертрофированная активность медленно растворилась и испарилась уже навсегда вместе с последними словами. Пока он бесновался в обвинениях, на него уже накинули петлю, которая плотно обвивала его шею, как удав свою жертву, и с нетерпение ожидала момента, дозволяющего стиснуть в своих крепких объятиях избранника.
Висельник стоял лицом к опьяненной и экзальтированной публике. Но жертва не обращала уже на них внимание, и разум нравоучителя вновь погрузился в себя, а его тело всем своим видом показывало отрешенность от внешнего мира. Ярко алые губы, измазанные кровью тюремщика, быстро шептали что-то невнятное и таинственное, точно боясь не успеть чего-то, а глаза опять налились глубоким смыслом, и теперь они были устремлены вверх, на потолок, на поверхности которого расплывались желто-коричневые круги, от просочившейся через крышу влаги.
Зачитывающий пять минут назад приговор, внимательно следил за секундной стрелкой настенных часов, неумолимо бежавшей вперед, и с нетерпением ждал пока она не отмерить конец последний минуты седьмого часа. Палач, обхватив своей рукой рукоять механизма, ожидая команды своего начальника, был полон решимости и готовностью выпустить исчадия аду наружу. На несколько мгновений все замерло, застыло в недвижимом состоянии, словно сама вселенная задержала дыхание и остановила время. Секундная стрелка в три прыжка отмерила роковое расстояние, заставила часовой механизм еле слышно щелкнуть, и тяжелая часовая стрелка взобралась еще чуть выше и замерла на VII. Один кивок головы, одно движение руки на рычаге виселицы, и из-под ног смертника исчезла опора. Его тело рванулось вниз, собственной массой затянуло удавку, которая с легкостью переломила шейные позвонки, издав неприятный хруст, и с легкостью заставило сердце, обреченного существа, остановиться и затухнуть. Труп на секунды оказался во власти судорог, но погодя оцепенел и замер. Человек в белом халате попытался нащупать пульс у усопшего, но убедившись в его отсутствии, слегка кивнул в сторону руководителя экзекуции, дав понять, что все окончено.
МГНОВЕНИЕ ПОСЛЕ
«Как это все странно. Пусто, тихо, очень тихо. Я не слышу себя, свой голос. Сколько я здесь? Минуту? Час? День? Год? Я падаю вниз на дно колодца! А может, я лечу наверх, навстречу новой жизни? А может случиться и так, что я напросто завис на месте, но не имею права осознать этого. Точно так же, как и не имел возможности в том, куда более понятном и привычном мне мире, заглянуть за угол и узнать, что ждет меня там, не заглянув за край стены. Пустота – это все, что меня окружает это. Но не та, которая представляется при взгляде в ночное небо – иная. В том небе хотя бы есть звезды и луна, а в этом – нет абсолютно ничего. Как нет абсолютно ничего и внизу, по сторонам. Все черно и абсолютная власть здесь в руках мрака. Здесь нет ничего, вообще ничего. Даже малейшие звуки, рождаемые пустотой, поглощаются прожорливым властелином этого мира. Единственно, что здесь можно услышать – это собственные мысли, но они так тяжелы.
Там все было разделено на отрезки, промежутки, интервалы, потому что времени было так удобнее. Но нет, только не здесь. Там оно протекало из прошлого в будущее, уверено обращало грядущее в историю, нанизывало на нить летописи очередной день, час, минуту, поглощало пространство кадр за кадром. В том, параллельном мире, время имело цели и значения: готовило сюрпризы, расставляло коварные сети, очерчивало рамки и пределы, выход за которые мог обернуться трагедией. Отстать или обогнать на мгновение, хотя бы на сантиметр и заглянуть вперед раньше него было не позволено, оно само вершило судьбы и раздавало актерские маски, решало, кто в праве, находиться с ним подольше, а кого отсекало от себя, не давая и шанса почувствовать свое присутствие, но оно никогда ничто и никого не оставляло подле себя и не даровала бесконечную эфемерность: способность двигаться за собой через миллиарды лет. Рано или поздно ему наскучит свой отрок, оно превратит его в пепел с такой же легкостью и непринужденностью, с какой и даровало счастье лицезреть крупицу своей хроники. Ничто не способно противостоять воле времени, и как только последняя песчинка упадет из верхней чаши в нижнюю, ты будешь переведен из состояния «есть» в состояние «было».
Но здесь все по-другому. Здесь время не имеет вектора, не имеет власти над происходящем. Оно словно стакан белого теплого молока, случайно выроненного и разбитого о деревянный стол: одни капли стекают по краю и разбиваются о пол, превращаясь в ничтожно маленькие, едва заметные шарики, другие, ударяясь о твердую поверхность разлетаются дробинками по сторонам и впитываются серыми стенами, третьи, собравшись в маленькие лужицы растекаются по деревянной поверхности и слегка вибрируют от легкого покачивания стола. Но с особой осторожностью все еще можно собрать некоторые капли и наполнить ими уже другой стакан, и тогда они примут форму объекта, в котором находятся. Так и здесь, время – лишь бесформенная масса, не способная изменять пространство своими усилиями. Здесь уже вообще нет разницы есть оно или замерло, несется со скоростью гепарда или медленно передвигается, как старая хромая собака. Все что ему доступно здесь, так это боязливо выглядывать из-под своего панциря и грезить о порабощении и этого, параллельного тому мира.
Как узнать, сколько я здесь уже, если вокруг нет времени? Как почувствовать приближение чего-то нового, неизведанного, если здесь царит абсолютная власть пустоты и мрака? Как почувствовать что-то, если ты потерял контроль над всеми своими пятью органами чувств? Это ли Ад? А может это и есть Рай? Вдруг, каждый попадает сюда в независимости, от того, как он прожил жизнь на земле! Вдруг, все иначе, чем мы представляем себе о загробной жизни. А может, нет Ада и Рая вообще!? Может каждый заслуживает по своему отдельному «после» и нет одинаковой участи в этом мире, как и нет абсолютно одинаковых судеб в том мире: кто-то попадает в мир, о котором писал Данте, другие остаются в том мире, но в виде фантомов, третьи реинкарнируют, четвертые вовсе исчезают бесследно, а я вот здесь.
Многие думают, что «после» смогут приподнять занавес тайны об этом мире, но, увы, создатель слишком умен, и, наверняка, не избраным не удастся никогда взглянуть на вселенную со стороны, и постичь непостижимое. Я, находясь здесь, не могу с твердой уверенностью вывести из моего окружения, что это моя истинная кара. Может быть это лишь дорога, ведущая в другой мир, где меня будут рвать на части, сжигать на костре, пронзать раскаленной сталью, а может это путь в новую жизнь. А может это вовсе тупик!? Я не знаю.
Да, я совершил то, чего не следовало бы совершать, и это привело меня сюда. Я не могу уже вспомнить, как прибыл сюда: перевез ли мою душу Харон через реку Стикс или ангел смерти сбросил меня в эту пучину тьмы. Да и как мне понять, что я в Аду? Ни одна из картин, которая описывала бы загробную жизнь, не имеет ничего общего с действительностью. Ни одно мое из прошлых представление не совпадает с реальностью. Если бы я прожил достаточное количество послесмертных жизней и в пути не потерял, накопленный багаж знаний, то я мог бы с легкостью отличить реальный Ад от иллюзорного, но эта моя смерть первая, а возможно и последняя. А возможно я каждый раз начинаю странствие, не помня о предыдущем, и каждый раз теряюсь в догадках и рассуждениях. Даже данный билет сюда не приблизил меня к ответу о жизни после смерти, наоборот, все стало еще более загадочным, таинственным, латентным. Единственное, что дает возникнуть мысли о реальности этого Ада, это отсутствие уверенности, что я в Аду. Именно, обволакивающая пелена тайны, делает эту бездну Адом, она терзает мою душу сильнее раскаленного железа, обжигает сильнее синего пламени, режет и гнетет мое окаменевшее сознание. Ядовитее, больнее, тяжелее, испытываемых мною мук, может быть только непробиваемая кирпичная стена с надписью «тупик», вдруг обнаружимая за сорванным занавесом, скрывающим будущее. Осмысление об отсутствии тропы, по которой даже здесь можно продолжать путь, поглощает остатки того, что не удалось забрать вместе с телесной оболочкой. Если теперь у меня было бы сердце, оно не выдержало и остановилось от бессилия.
Единственное, что остается сейчас у меня – это вера в то, что мрачный колодец, в котором я падаю или лечу вверх, имеет конец, у него есть выход наружу.
Надежа – самый большой и укрепленный форпост, который держит оборону и позволяет несмотря ни на что верить из-за всех сил в незыблемость happy end’a. И надежду о прощении и на право выбора, я, пока что не разменял на отчаяние. Только надежда может дать шанс увидеть в глубине туннеля свет, перетерпеть самого себя и время, которого нет. Только она остается, когда все потеряно безвозвратно и греет тонким лучиком света в царстве тьмы, холода и тишины».
***
«Где я? Сколько я здесь? Минуту? Час? День? Год? Нет! Я здесь вечность, и я здесь меньше мгновения. Но это неважно, важно другое, важно то, что я здесь, и Ад внутри меня, и что «тупик» мое спасение от мук. Все намного проще, чем я думал. Все так легко и просто. Возможно, а возможно другое, но это не важно. Да, пусть я сошел с ума, а это именно так, потому что по-другому я больше не могу! Бессмертие убивает здесь, но выпущенная пуля никак, никак не достигает цели, а я так хочу умереть еще раз, но теперь без перехода в иной мир, а сгинуть бесследно. Здесь только надежда и вера… будь они прокляты вместе со мной! Пока надежда и вера рядом, душа моя будет сгорать в собственных терзаниях, и томиться в ожидании иного, будет разжигать синее пламя. И не я порождение Ада – я породил свой собственный Ад. И я породил весь мрак и тишину вокруг самого себя, мне лишь помогли и подтолкнули. Я властелин этого мира, и я его заключенный. Я сам творил его двадцать лет, выкладывал этот бездонный колодец по кирпичикам, делал его еще шире и глубже: строил свой Ад. И моя мука закончится лишь тогда, когда мне помогут увидеть непробиваемую кирпичную стену, которая затушит терзающее пламя надежды, растворит мой Ад, а вместе с тем и без остатка, как черная дыра, поглотит своего создателя, ознаменовав абсолютный конец и завершение духовного существования. Когда у меня отнимут последний атом, отличающий человека от скалы, я перестану падать и растворюсь в бесконечности. Я хочу, хочу увидеть занавес, а за ним стенку. А если за занавесом тоже пустота и холод? Нет, нет, нет. Этого не может быть! Перестань думать об этом, перестань! Я ведь не знаю наверняка ничего, это лишь мои фантазии, но я так хочу, хочу, хочу!».
(0)
