Образ и характер Григорий Мелехов Аксинья Дарья
«Тихий Дон» — огромная ценность для историка и политэконома, для философа и социолога. И все-таки всех других истин дороже здесь откровение большого художника о душе человеческой. Лишь знание казачьего характера, повадки, жизненной силы, заветных устремлений этих людей — не только всех вместе, но и каждого в отдельности, позволяет нам до конца понять, почему под крышей одного куреня могли вырасти такие несхожие личности, как Петр Мелехов и Григорий Мелехов, как у Коршуновых — Митька-палач и светлая душа Наталья. Почему одни казаки шли в буденновцы, а другие в деникинцы, почему не только Кошевой и Котляров оказались по ту сторону фронта, но, как сказано в романе, «в иных северных районах Дона казаки ушли с красными почти поголовно». Вот ведь как все непросто было на Дону!
Было непросто, смутно, противоречиво, и тем не менее судьба человеческая, складывающаяся из многих таких судеб, равнодействующая всех народных сил и нравственно-психологических устремлений — неуклонно склонялась к правде ленинской революции! «Тихий Дон» рассказывает об этом языком искусства с достоверностью непреходящей.
Видя «Тихий Дон» как подлинно народную эпопею, присмотритесь как можно внимательней к первой книге романа, — недаром же автор когда-то ради нее оставил свою «Донщину», сосредоточился на самой юности героя, именно эти главы больше всего переписывал, шлифуя снова и снова.
...Спит на заре молодой хуторской парень Гришка Мелехов.
Так всем знакома эта сцена, что кажется — зорюет парень на виду у целого мира. Вольно, наотмашь откинул руку, досматривает свои молодые сны.
Можно не спеша разглядеть его как следует — по-своему красивого, чубатого и горбоносого, с острыми плитами скул, обтянутых румянеющей смуглой кожей. Какой он в этот момент молодой еще, какой звонкий, открытый всем житейским радостям, этот парень с хутора Татарского!
Дни его складываются на редкость беззаботно и незамысловато, словно сами собой. Вот затеяли хуторские парни скачки — кто кого, горячат коней, и Гришка, понятно, тут же, до конской забавы он большой охотник. Подошла пора лугового покоса, сноровисто собрался на работу. Хорошо ему — глаз ловит пестреющее праздничными бабьими юбками займище, дымчатый веер лучей от заходящего за дальние горы солнца. Мягко течет за Гришкой колыхающийся след, певуче входит в травы коса...
В свете социологического анализа эти главы романа вроде бы еще «ни о чем», — так, бытовые зарисовки, разные разности из быта, из одной жизни. Слышим простецкие шуточки веселого и свойского парня. Ощущаем, как роса холодит босые ноги. Все проще простого. Даже то, что произошло с Аксиньей, похоже, еще не несет чего-то такого, что способно потрясти это спокойное течение дней, непритязательное, бессобытийное с точки зрения социальной...
А между тем это уже идет рассказ о народе, об обществе и личности! Уже начала воссоздаваться широкая картина казачьего нравственного мира, психология хутора, Дона, а если угодно, то и целой народной России в канун первой империалистической.
В повадке, в складывающихся привычках молодого героя, в том, как он трудится и проводит время, как относится к людям, и люди — к нему, — во всем отразилось народное начало, преломившееся в одной судьбе.
И не только о том добром, нравственно-прочном, чем одарил юного героя народ, здесь речь, не только о трудолюбии, моральной честности, самостоятельности в суждениях и решительности в поступках, — ведь и дурное, косное, жестокое в казачьем характере тоже отсюда — от хутора, от парода!
Порой для облегчения трактовки романа мы несколько примитивно расчленяем повествование на отдельные, обособленные сюжетные «линии» и «коллизии»: вот рассказ о социальных, общественных моментах жизни героя, вот его сугубо личное, интимное... На самом же деле в настоящем искусстве, в таких произведениях, как «Тихий Дон», все эти тематические линии существуют в неразделимом единстве, в одном бурлящем жизненном потоке. В общественном поведении, в социальной судьбе Григория Мелехова много типического для казачества тех лет, и при этом все с ним происходящее — ни на что другое не похоже, ни в ком и никогда не повториться ни судьбе, ни характеру мелеховскому. Уже хотя бы потому, что и доброго, и жестокого, и противоречивого в нем всегда как бы вдвойне, втройне, недаром он «турка», «черкесюка», внук Прокофия Мелехова, который надолго вошел в историю Татарского, потому что был по-особому дерзок в решениях и удивительно отчаян в защите собственного человеческого достоинства...
С другой стороны, кажется обособленной от всего общественного прекрасная повееть о любви Григория и Аксиньи. Но разве и она по-своему не зависит от разворота гражданских событий и битв, не связана с крутыми поворотами политической судьбы Мелехова, вообще со всеми его мучительными мировоззренческими исканиями!
И когда мы задумаемся, что же в конце концов хотел сказать своим Григорием Мелеховым большой художник, какой сокровенный смысл заключен в его романе, не забудем и о том, каким Григорий был в семье, в общении с родителями и славной Дуняшкой, с детьми, друзьями, с Натальей и Аксиньей... Приметим, как словно два разных мира одной души открывалось всякий раз, когда мы видели Григория то с Натальей, то с Аксиньей.
Наталья, дом, детишки — это мир, где он волей-неволей вынужден спускаться на землю. Сама того не замечая, Наталья часто заставляет его задуматься над тем, о чем лучше и не думать. Напрасно он пытается столкнуть ее, так сказать, с позиции голых фактов: «Она, жизня, Наташка, вино-ватит... В тебе одна бабья лютость зараз горит, а до того ты не додумаешься, что мне сердце точит, кровя пьет». Но ей нет дела до его самооправданий, она его понимает просто: «Дети у тебя уж вон какие!.. Напаскудил, обвиноватился, а теперь все на войну сворачиваешь...»
В мире же Аксиньи он всегда прав, всегда праведен — все еще тот Гришка Мелехов, который однажды вышел в большую жизнь сильным, открытым, честным бунтарем. Любовь ее всепоглощающа и всепрощающа. Григорий для нее — больше чем целый мир: «У тебя хоть дети есть, — говорит она Наталье, — а он у меня один на всем белом свете! Первый и последний...»
Не удивительно, что «перед глазами ее возникал не теперешний Григорий, большой, мужественный, поживший и много испытавший казачина с усталым прижмуром глаз, с порыжелыми кончиками черных усов, с преждевременной сединой на висках и жесткими морщинами на лбу — неистребимыми следами пережитых за годы войны лишений, а тот, прежний Гришка Мелехов, по-юношески грубоватый и неумелый в ласках, с юношески круглой и тонкой шеей и беспечным складом постоянно улыбающихся губ. И от этого Аксинья испытывала к нему еще большую любовь и почти материнскую нежность».
Таким она видит его, и ее любовь обвинить не в чем.
Григорий знает: он придет сюда от всех мирских скверн и здесь-то его оправдают! Рядом с Аксиньей ему удается всякий раз сбросить с души все наносное, тревожащее, остаться в своей правоте, цельности. Судорожно стараясь удержать в себе все то доброе, что иссякает день ото дня, здесь Григорий кажется себе таким, каким хочет быть.
Когда любовь представляется человеку крепостью, в которой можно укрыться от всех земных бед и сложностей, ее часто постигает участь всех других крепостей: в них-то целят на войне чаще всего, больше всего как раз крепостям и достается. Судьба Григория и Аксиньи — горькое и суровое подтверждение этой истины.
Как на скрещении многих лучей особенно ярко высвечивается предмет, так и в шолоховском повествовании эта любовь постоянно видится нам еще и через сравнение — то по сходству, то по резкому контрасту; через сравнение с аскетически-пламенным чувством Бунчука к Анне, с отвратительным в своем фарисействе «союзом» Листницкого и Ольги Горчаковой, с нечистыми адюльтерами Елизаветы Моховой, с жалкими любовными приключениями Дарьи Мелеховой, которая перед смертью роняет в тоске: «А мне вот ни одного дюже не довелось любить. Любила по-собачьему, кое-как, как приходилось...»
И больше можно сказать: действительность своеобразно «контролирует» и окрашивает в свои цвета не только эту интимную, казалось бы, не подвластную никаким внешним воздействиям, сторону жизни Мелехова, — она и всю его судьбу, от начала и до конца, держит в своем могучем силовом поле.
Свыше шестисот персонажей насчитывают в «Тихом Доне», и все шестьсот нужны для того, чтобы мы могли как можно глубже понять и вернее оценить этот сложный образ человека из народа, мучительно ищущего свое место в революции.
Григорий Мелехов так или иначе связан с каждым из них, даже с теми, с кем в перипетиях бурных событий никогда и не встречался непосредственно, не подозревал о их существовании.
Илья Бунчук видел Мелехова не более двух раз, — когда тот командовал героической атакой красногвардейцев под Глубокой (Бунчук помогал ему своими пулеметами), и еще когда гнали на расстрел подтелковцев... Но как много бы потеряла жизненная история Мелехова, не будь в романе рассказа о судьбе Бунчука со всеми ее драматическими поворотами, всем передуманным и перечувствованным!
Впрочем, это равно касается и любого другого, стоит хотя бы мысленно представить, что в «Тихом Доне» не было бы, к примеру, деда Гришаки, или Антипа Бреха, или той солдатки, у которой Пантелей Прокофьевым котел украл... Чем-то да обеднился бы весь роман.
Неизмеримо далеки, кажется, от Григория все житейские передряги и похождения монархиста Евгения Листницкого в смутные дни переворота — его идейные споры в избранном кругу, Петроград, особнячок Горчаковых. Даже на фронте они служат в разных с Григорием полках... А есть еще история купца Мохова, который суетится в своих лабазах, и где-то в Москве обретается его дочь Елизавета, и возникает ее незадачливый любовник со своим дневником...
И все это по-своему важно для образа Григория Мелехова. Как сам Григорий важен для понимания существенных черт и Бунчука, и Листницкого, и Кошевого.
Даже и «малый», второстепенный персонаж у Шолохова получает необычно серьезный эстетический «щгатус», потому что в самой революционной действительности произошли разительные перемены в положении простого человека: каждый входит в понятие единой народной целостности, и его самобытность много значит на чутких весах художественного познания народа и революции.
Но, естественно, всего резче самобытная сущность Мелехова вырисовывается при столкновении героя произведения с теми, кто изначально нашел свой верный путь в социальной буре, кто других ведет за собой и в момент грозного обострения противоречий, в казацком восстании, идеей и оружием противостоит Мелехову и другим мятежникам.
Я говорю об образах большевиков в романе, о ленинцах, красных казаках, опоре революции.
Никогда уже из памяти Григория Мелехова не выветрятся те недолгие дни в красном стане, когда он под Глубокой водил за собой дивизион на белых, на «золотопогонников», как не выветрятся беседы с остроязыким пулеметчиком Гаранжой, с Подтелковым, характер которого проникнут такой несокрушимой верой в дело народное, с тем же Бунчуком.
'ИЩ картинах мятежа на Дону мы не раз будем свидетелями драматической коллизии: некогда красный командир Григорий Мелехов лицом к лицу с пленными — то комиссаром, то бойцом, то продотрядчиком... С болезненно обостренным чувством будет он вглядываться в лица красноармейцев, будто ища в них правду о самом себе, возвращаясь памятью к дням в Глубокой. Таким мог быть и он. Мог — и не стал...
Если в характере большевика Ильи Бунчука воплотился глубокий драматизм судьбы, целиком пожертвованной общему делу, и мы проходим с этим героем через испытания одно труднее другого (вынужденное бегство с фронта, дерзкое появление среди (Казаков в раздираемой противоречиями дивизии, служба в карательных органа», творивших крутой суд и расправу над захваченными белогвардейцами; на руках у Бунчука умирает в бою любимая женщина, и, словно подводя черту под героической своей судьбой, пройдет Бунчук весь путь с подтелковской экспедицией, примет смерть на хуторе Пономареве, выказав и в последний свой миг невероятное мужество), —если история Бунчука зажигает острыми переживаниями, то образ другого коммуниста-ленинца, Осипа Штокмана, кадрового пролетария, обращает к глубоким раздумьям о том, как много может сделать для народа и один, сколь обязана Штокману своим пробуждением социально-политическая мысль хутора Татарского. «Я об нем более отца понимаю», — благодарно скажет Балет, вспомнив старого большевика в окопах на войне.
Сам Валет — типичный деревенский пролетарий, битый и мятый жизнью нещадно; несуетнонпрочный, наделенный большой человечностью Иван Алексеевич Котляров, машинист с хуторской мельницы, первый председатель Совета в Татарском; Мишка Кошевой со всеми сложностями и противоречиями, не затеняющими, тем не менее, главного, чем дорог нам образ этого большевика, — все это глубокие человеческие образы, в самом своем существен несущие идею пробуждения заскорузлых крестьянских умов, вы-мороченных казачьей кастовостью, — пробуждения под воздействием коммунистической правды. Пройдет не так много времени, и этим светом озарятся души тысяч и тысяч в трудовой казачьей массе.
В большом эпическом повествовании постоянно бьется, как пульс, ни на миг не утихая, тот вопрос, что задан некогда Григорием Мелеховым самому себе и целому миру: коммунисты — кто они среди людей, почему все-таки «большинство казаков за большевиков тянут»?
Вопрошающий, исполненный щемящей тревоги взгляд Григория при встречах с такими, как Бунчук или бесстрашный комиссар Лихачев, словно придает нашему читательскому знанию о большевиках «Тихого Дона» еще большую глубину, удвоенное зрение. Развивая в своем романе тему партии, большевиков времен революции, Шолохов дает нам возможность взглянуть на них еще и таким вот мелеховским взглядом: когда человек уверен, что перед ним противник, враг, — и не может безотчетно не восхититься чужим мужеством, силой иной веры!
Как же бесконечно могуч этот воссозданный Шолоховым мир людей революции, героев, вдохновленных ленинской правдой, если они вызывают искреннее восхищение даже в Григории Мелехове, одном из предводителей мятежа, если они остаются сильными духом и в стане врагов, в бедственный час своего пленения!
Большевики, солдаты революции в «Тихом Доне» показаны в кровной связи со всем русским народом, с ленинской партией, убедительно их моральное и идейное превосходство над теми, кто противостоит движению нового, пошел против революции.
Чем шире мировая популярность книг Шолохова, тем все чаще мы встречаемся в печати, в научных трудах с попытками сформулировать отличительные черты его писательского гения (один из примеров тому — приведенное выше высказывание доктора К.-Р. Гирова на нобелевски! торжествах). Литературоведению весьма важно постичь закономерности возникновения произведений такого масштаба и глубины, как «Тихий Дон».
Есть особенность, на первый взгляд парадоксальная, не поддающаяся привычной логике: будучи произведением уникальным, не только в отечественном, но и во всем мировом искусстве, книгой единичной и ни при каких условиях не повторимой, «Тихий Дон» вместе с тем есть частица широкого творческого процесса, который в нашей литературе движим усилиями многих и многих. Все искусство социалистического реализма с момента своего возникновения настойчиво разрабатывало тему революции, судьбы человека в новом, социалистическом обществе, судьбы земли и хлебороба на ней. «Тихий Дон» — один из таких художнических ответов на эти насущные вопросы. Шолоховский гений вобрал, самобытно преломил в себе все богатство раздумий, наблюдений над действительностью, нравственных поисков молодой советской литературы. В уникальном «Тихом Доне», в истории его создания и завоевания мира нет ничего такого, что вырывало бы книгу из «контекста» всей советской художественной культуры, ставило бы ее обособленно от других произведений. Можно сказать, что шолоховская книга поистине есть плоть от плоти искусства социалистического реализма.
Источники:
- Шолохов М. А. Тихий Дон: Роман в 4-х книгах. Кн. 1-2. Вступ. статья В. Литвинова.— М.: Худож. лит., 1980.— 656 с. (Б-ка классики. Советская литература) Аннотация: В том входят первые две книги романа М. Шолохова «Тихий Доя», раскрывающего, по словам А. Толстого, «тему рождения нового общества в муках и трагедиях социальной борьбы». Трагическая судьба главного героя романа Григория Мелехова как бы символизирует гибельность «третьего пути» между двумя насмерть борющимися силами.