Роман Тихий дон Судьба человека Поднятая целина

Другое характерное свойство произведений, подобных «Тихому Дону», состоит в том, что при всей очевидности идейной задачи и определенности художественного пафоса, этот роман с годами раскрывает перед читающим миром все новые и новые свои смысловые пласты, ранее не замеченные критикой темы и -конфликты, философские и чисто житейские проблемы. Это свойство тем очевидней, чем сосредоточенней работает над романом наше шолоховедение, превратившееся за последние десятилетия в серьезную литературную науку. Сколь наивными представляются те первые «умозаключения» относительно «Тихого Дона», которые определяли его как книгу сугубо «областническую», представляющую узко-этнографический интерес... Когда в 1975 году в честь юбилея Михаила Александровича Шолохова в Москве была созвана специальная межвузовская научно-теоретическая конференция, ее участники вынесли на общее обсуждение сто четыре научных темы. Сто четыре! «Тихий Дон» в свете народно-поэтической традиции и современных споров о судьбе романа, об эпическом реализме и закономерностях мирового художественного процесса, творчество Шолохова через призму философии, истории и классического наследия, в сопоставлении с Пушкиным и Гоголем, Чеховым и Львом Толстым...

Этот творческий парадокс, а точнее сказать, эта диалектическая закономерность искусства, когда значительное художественное произведение с годами становится как бы все крупнее в глазах читателей, открывает все новые идейно-содержательные глубины, по-своему приложим почти ко всему, что написано Шолоховым.

Ранние его рассказы, несущие на себе отпечаток как несомненной талантливости, так и молодой неопытности, ученичества, надолго были забыты самим автором, — Шолохов их не переиздавал, не включал в избранное, и только когда стали выпускать его собрание сочинений, вспомнили о старых, ставших библиографической редкостью сборниках «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Но вот удивительное дело — после войны эти рассказы о событиях первых советских лет на Дону начали привлекать все большее и большее внимание — и не только массового читателя, но и ученых-литературоведов, в том числе зарубежных.

«Открыл» для себя эти рассказы и наш кинематограф — по ним стали ставить фильмы («Донская повесть», «Пастух», «Жеребенок», «Когда казаки плачут», «Иахаленок», «Непрошеная любовь», «Смертный враг» и другие). В экранизации давних шолоховских произведений актеры и зрители нашли нечто очень созвучное нашим сегодняшним нравственным раздумьям о человеческом долге, товариществе, гуманности. Рассказы обнаружили большие возможности для создания самобытных драматических характеров, полнокровных картин новой советской действительности. Собственно, и с «Они сражались за Родину» (1943—1944) произошло нечто подобное: в этих «главах из романа» талантливый коллектив кинематографистов (Сергей Бондарчук, Вячеслав Тихонов, Василий Шукшин, Юрий Никулин и др.) сумел разглядеть цельность и завершенность идейно-художественной коллизии, создал выразительную кинокартину.

Своеобразным поворотным моментом явился в новеллистике о войне шолоховский рассказ «Судьба человека» (1956). Имя героя рассказа, Андрея Соколова, стало символом неисчерпаемости душевных сил человека из народа, оптимистического разрешения мучительной личной трагедии. Локальная новеллистическая форма под пером художника обрела объемно-романные, эпические черты.

Роман «Поднятая целина» (1932—1960), навсегда оставаясь для нас достовернейшим художественным свидетельством о трудном становлении социалистической деревни в тридцатые годы, вместе с тем все отчетливей приобретает для новых поколений облик эпического, философского полотна, где в неповторимых характерах Давыдова, Нагульнова, Майданникова и других героев воплощаются идеи, важные не просто для конкретных десятилетий, но и для целых эпох в социально-нравственной жизни человечества. Это раздумье о путях становления подлинного народовластия в условиях социалистического общества, проблема исторической необходимости как в общественной, так и в личной жизни, это тема отношения к моральным нормам, что веками складывались в недрах трудового народа, это тема гуманистической сущности всей нашей коммунистической работы с людьми. Теперь, в перспективе всего созданного Шолоховым, «Поднятая целина» часто видится как некий важный узел всех творческих устремлений большого художника — роман о первых колхозниках и их героическом руководителе Семене Давыдове вобрал в себя многое ценное из того, что накопил «Тихий Дон», воспринимается как широко развернутый эпилог этой бессмертной эпопеи. С другой стороны, видя в «Поднятой целине», как формировались характеры советских людей в годы первых пятилеток, только и поймешь до конца, откуда в героях «Судьбы человека» и «Они сражались за Родину» столь поразительное мужество, стойкость, которую не удалось сломить могучей разбойничьей машине гитлеризма.

Что же касается «Тихого Дона», то ощущение «неисчерпаемости», «многосложности» идей в этом романе настолько очевидно, что само по себе может стать крупной философской проблемой. Неспроста вокруг «Тихого Дона» с самого 1928 года не прекращается широкая творческая дискуссия, — книга все та же, а вопросы, возникающие в ходе обсуждения, в разные десятилетия звучат все по-разному. Нельзя не подивиться, сколько ценного и теоретически интересного было высказано разными авторами в ходе обсуждения «Тихого Дона», сколько продемонстрировано тонких наблюдений над текстом, над развитием характеров, языком и стилем романа.

Одним представляется, что главное в «Тихом Доне» — показать классовую расстановку сил в революции и гражданской войне и в первую голову осветить роль середняцкого крестьянства, с которым неизменно связаны острейшие вопросы всякой социальной революции. Что ж, в общей архитектонике романа и его подробностях найти основания для такой трактовки не составляет труда. Сословно-классовая «раскладка» героев в «Тихом Доне» совершенно очевидна: на одном крыле — беднейшие из казаков (Валет, Христоня, Прохор Зыков, Кошевой), на другом — деревенские мироеды, «белорукие» (Мохов, Коршунов, Листницкий), а между ними — Мелеховы, олицетворяющие середняка в самых его выразительных социально-нравственных проявлениях...

Но столь же успешно находят необходимый для себя материал в романе и те его комментаторы, кто считает, что Шолохову всего важнее было раскрыть картину, внутреннюю диалектику невольного исторического заблуждения, которому могут быть подвержены не просто отдельные участники революции, но и целые массы, немалая часть народа, как это случилось в Вешенском мятеже. Теме «заблуждения» противопоставляется тема неизбывной вины перед революцией и народом, ее предельно заостренные формулировки сосредоточиваются на эгоцентризме Мелехова, пагубном противопоставлении субъективных интересов общественным, говорят о неизбежном крахе индивидуализма, не пожелавшего услышать выстраданную правду народа, что вывела большинство казачества на единственно верный, советский путь.

На мой взгляд, особенно много убедительных подтверждений находит в шолоховском произведении та версия, по которой существеннейшей для «Тихого Дона» является тема преодоления ложной идеи третьего пути в революции. Григорий Мелехов ушел из красного лагеря, хотя белых, «белоруких», ненавидел люто, всей силой своей мятежной души. Никакой он вовсе не эгоист, не мелкий собственник, напротив, себя не жалея, бросаясь в самое пекло, Григорий хочет найти лучшую долю для родного народа, ради него претерпевает те великие муки, что так зримо описаны автором.

Однако беда Григория Мелехова в том, что весь народ для него целиком воплощен лишь в казачестве, дальше Дона он народа не видит, не понимает, — там «мужики», «Расея». Нет, с этой могучей «Расеей» он вовсе не собирался драться, у него для казачества довольно простая программа: пусть белые бьются с красными, а мы найдем в революции такой путь, который не будет вести ни к тем, ни к этим, — как говорится, в горячую пору отсидимся в холодке... К чему приводит людей подобная философия в условиях великих революционных разломов, и говорит нам вся жизненная история главного героя романа и многих из тех, кто с ним был связан — Петра, Аксиньи, Натальи, Христони и других.

Во всякой революции, всякой социальной буре всегда найдутся люди, которые попытаются обмануть себя и мир этой невинной, на первый взгляд, идеей политического нейтрализма. Но скольких она привела на край пропасти, скольких толкнула в пучину бед и страданий неимоверных! В социалистической, во всей мировой литературе «Тихий Дон» на века и со всей возможной гениальной убедительностью заклеймил этот третий путь — между двумя насмерть бьющимися силами, между правдой и неправдой, добром и злом, светом и тьмой, революцией и контрреволюцией, прогрессивной идеологией и идеологией реакционной, роман показал всю гибельность межеумочной позиции в народной борьбе. И в этом смысле к многим характеристикам знаменитого шолоховского романа можно было бы с полным основанием прибавить еще одну: это произведение о том, как социально-политические идеи овладевают людьми, огромными массами людей, что они значат для живого человека, для конкретной семьи, для этого вот хутора. Горькая жизнь Григория Мелехова, гибель почти всех, кто его окружал — вот реальная цена идеи третьего пути в революции!

Вместе с тем «Тихий Дон» — книга о величии ленинской идеи преобразования мира на новых, коммунистических началах. Эта идея — в самом существе романа, в авторском отношении к героям и ко всему происходящему, в поэтике произведения, наконец, в сильных и выразительных фигурах большевиков-ленинцев. Неспроста именно большевику Михаилу Кошевому автор вкладывает в уста самые заветные, ключевые для всего романа слова: «Должон человек всегда отвечать за свои дела».

Рассказанное Шолоховым требует от каждого безоговорочной ответственности за все, что человек делает и исповедует в эпоху социальных революций. Сама жизнь заставляет каждого твердо и категорически сказать свое «да» или «нет» — третьего не дано!

Можно сказать, что и подобная трактовка «Тихого Дона» — всего лишь одна из возможных версий, вовсе не охватывающая роман во всей его целостности. Во всяком случае, сколько бы таких версий ни возникало ныне и в будущем, надо всегда помнить, как заметил академик М. Б. Храпченко, что подлинная масштабность искусства Шолохова «в том и состоит, что созданным им характерам он придал поразительную глубину, наполнил их содержанием, имеющим общечеловеческое значение. Раскрыть связи, переходы между локально-историческим и тем, что вызывает неизменный интерес у людей различных стран й национальностей — это и значит показать огромный обобщающий смысл художественных созданий Шолохова». При этом М. Б. Храпченко, в свою очередь, выдвигает весьма примечательную концепцию понимания главного в «Тихом Доне»: это повествование в том, как процесс революции неумолимо захватывает человека, каким бы сложным и противоречивым ни было его отношение к самой революции, — «вхождение Мелехова, человека, воспитанного патриархальным укладом жизни, в орбиту влияния Октябрьской революции и составляет один из важнейших моментов, с которыми связано мировое значение исканий, душевных коллизий судьбы этого героя» 1

Мировое значение творческих исканий Михаила Шолохова, воздействие его книг на людей в разных уголках земли, — эта тема привлекает постоянное внимание, она требует обобщения и исследования многочисленных фактов, многих теоретических предположений.

Чем покоряет «Тихий Дон» именно как произведение большого искусства? Грандиозностью конкретно-исторической картины — перед нашим взором бушует огненная метель революции, разворачиваются события на гигантской площади от октябрьского Петрограда и галицийских окопов до хуторов Донщины и кубанских степей, ставших ареной одной из самых грозных битв революции. И при всей такой масштабности — поразительно тонкое и пристальное внимание едва ли не к каждому, кто попадает в поле авторского зрения — и к крутым перипетиям судеб, и к повседневно-бытовому, малому, житейскому...

Хорошо понимаешь причину той взволнованности, с которой Л. Якименко в своей фундаментальной монографии «Творчество М. А. Шолохова» говорил о художественном мастерстве писателя:

«Для прозы Шолохова характерна богатейшая образная выразительность; она дышит, живет каждой своей строчкой, фразой, периодом. Каждое сравнение, уподобление отличается не только величайшей жизненной достоверностью, яркостью, динамичностью, оно согрето, проникнуто тем сильным чувством, волнением, которое приводит в ответное звучание все струны человеческой души».

О том, как прекрасны шолоховские пейзажи, как «всамделишна» живая речь, казачья особинка в песне, в шутке, в домашнем обиходе, а всего более — в трудовых сценах, на косовице или пахоте, ловле рыбы в Дону или заготовке леса; как богат роман человеческими типами и «как зримы его народные истоки, как метки детали и сочны образные уподобления — обо всем написано много, читатель узнаёт об этом еще на школьной скамье, литературная наука, перечисляя эти достоинства романа, чувствует себя в данном случае как никогда уверенно — справедливость ее высоких оценок обеспечена всем художественным богатством романа.

И тем не менее ни один из этих аспектов еще не содержит ответа на кардинальный вопрос о причине мирового успеха «Тихого Дона»: мало ли мы знаем книг с самыми красочными описаниями природы, с характернейшими портретами героев, — точно так же, как в современной литературе не редкость назвать и целый ряд книг, содержащих широкую историческую панораму, опирающихся на высокие идеи и острые социально-нравственные коллизии. И все-таки мы говорим об уникальности «Тихого Дона»!

Видимо, точно так же, как идейную значимость этого романа следует выводить из всей совокупности пронизывающих его проблем и конфликтов, так и понятие о шолоховском мастерстве должно опираться на ясно увиденную цельность идеи и средств ее воплощения, когда заветные для автора мысли вырастают не просто из прямых речей и конкретных поступков героев, но живут и в самой плоти произведения, когда идею несет каждая клетка сложного художественного организма, идея становится как бы самим воздухом, которым книга дышит. Вся литература вместе взятая и каждый из писателей в отдельности мучительно и неотступно бьются над тем, чтобы достичь такой гармонии, такого чудодейственного превращения идейного в эстетическое (и эстетического в идейное); подлинного же успеха, самых высот этой гармонии дано добиться художникам воистину гениальным.

Б шолоховском мастерстве следует особо выделить психологическую проницательность художника, его умение так передать своеобразие внутренней, душевной жизни того или иного героя, что читающий невольно начинает жить его чувствами, смотреть на окружающее его глазами (Лев Толстой способность «заражать» читателя чувствами, героя вообще называл решающей особенностью литературы: «Нет этого заражениями нет искусства»). Психологическое мастерство таких книг, как «Тихий Дон», — это не только естественное и всем понятное авторское желание заставить читателя непосредственно пережить чувства Григория Мелехова в конной атаке, или Аксиньи над увядающим цветком лесного ландыша, или старой Ильиничны, в вечерних сумерках у плетня все выглядывающей своего «младшенького», мечтая хоть на минуту свидеться с ним перед смертью... Как ни пронзительны в романе такие психологические моменты, как ни ценны сами по себе, а все равно задача психологического анализа, «диалектики души» в шолоховском романе и того больше. Ее конечная цель — добиться воплощения в эмоциональном переживании, в самом чувстве своеобразной «материализации» заветных представлений автора о месте и роли человека в обществе, с помощью «диалектики души» утвердить гуманистическую концепцию, гуманистический идеал, исповедуемый художником! Потому любая живописная подробность в шолоховских книгах есть своеобразное преломление этого идеала, ни одна деталь здесь не бывает случайной, безразличной к тому, что автор любит и что ненавидит.

Полнее понять, что же больше всего волнует Шолохова в жизни человечества и в судьбе каждой конкретной личности, нам немало помогает однажды, в беседе с французскими литераторами, оброненная автором «Тихого Дона» фраза: «Я интересуюсь людьми, захваченными социальными и национальными катаклизмами... Мне кажется, что в эти моменты их характеры кристаллизуются».

Действительно, если вглядеться в коллизии, в судьбы шолоховских персонажей, нельзя не поразиться исключительной концентрации драматического, жизненно мучительного, что связано с громадными социальными катаклизмами. Это касается буквально всех его произведений. В ранних рассказах ситуации одна другой трагичней: отец, белый атаман, «срубил» в бою родного сына, красногвардейца («Родинка»), зверски расправляются кулаки со смельчаком-селькором («Пастух»), сын расстреливает отца, злостного укрывателя зерна («Продкомиссар»), жена оказалась предательницей, погубившей лучших бойцов красного отряда, и муж должен сам привести приговор в исполнение («Шибалково семя»). Трагически гибнут Давыдов и Нагульнов в «Поднятой целине» под пулеметом Половцева. Бесчисленными смертями отмечен путь отступающего полка в «Они сражались за Родину». Кажется, все круги ада прошел герой рассказа «Судьба человека». А о том горьком, что выпало на долю героев «Тихого Дона», и говорить нечего.

И не только о драматизме отдельных судеб или частных обстоятельств идет речь, — книги Шолохова всегда обращены к наиболее драматическим моментам в истории целого «народа, государства. Представим мысленно, о чем они, — о гражданской войне, о первых месяцах .коллективизации, когда пулеметы, случалось, строчили, как на войне, о битве с гитлеровцами... Человек на пределе сил, на грани возможных испытаний.

И вот еще один парадокс большого таланта — а в целом шолоховское творчество воспринимается как нечто очень оптимистически-светлое, как сила и нравственное здоровье, как надежная земля под ногами! Не в том ли все дело, что суровая шолоховская правда (ее даже называют «жестокая», «свирепая») — это такая правда, которая стремится помочь людям в жизни, дойти до самых корней происходящего, она всего нужней именно тогда, когда человеку особенно трудно. Гнетет полуправда, неопределенность, не-познанность. Когда же книга одаряет читателя могучей способностью — видеть все и знать все о людях и обстоятельствах их бытия, тогда и происходит это необычайное и вместе с тем такое естественное для искусства превращение: мука переплавляется в мудрость понимания, знание о самых глубинных процессах позволяет читателю разобраться в хитросплетениях тех или иных трагически складывающихся судеб.

Но если главное для Шолохова, как он сам объяснил, это человек, испытуемый историческими катаклизмами, то не вступает ли подобная характеристика в противоречие с другим, более поздним, шолоховским признанием, когда писатель объяснил, что в образе центрального персонажа «Тихого Дона» ему всего дороже было показать «очарование человека»? 1 Это в Григории-то Мелехове — измордованном жизнью, вернувшемся к родному куреню из вонючих землянок дезертиров стариком, опустошенным физически и душевно, когда даже родной сын пугается его угрюмого и страшного вида. При чем тут «очарование»?

Однако где-то в диалектической выси эти разные определения и в самом деле сходятся, являя собой единство шолоховского представления о человеке на земле — ту гуманистическую концепцию, которая как свод, как верховой замок перекрывает все другие конкретные концепции и трактовки романа. И тогда со страниц «Тихого Дона» слышишь, может быть, самое сокровенное и выстраданное: помните о человеке! Всегда, во все времена и в любых глобальных общественных потрясениях и переменах. Не вообще об абстрактно представляемой людской единице — об этом, живом и неповторимом, с его единственной жизнью и душой, заключающей в себе целый мир. Он главный на земле, главный во всех событиях, — тот, кого мы часто называем «маленьким человеком», «рядовым», «простым»! Кто еще с такой силой и убежденностью, как Шолохов, сказал об этом могучим словом художника! И кому с таким пониманием ответили люди в самых разных землях и странах...

Шолохов заставляет неизменно помнить, что душевная жизнь «простого человека» может быть удивительно многосложной, а мысль — способной на исключительную мировоззренческую активность в поисках правды, не только для себя, но и для целого народа. Ничего удивительного, что характер, судьба одного человека может стать как бы средоточием многих и многих других судеб, в конечном счете — тревог и надежд самого своего времени. Вот ведь как крупно можно увидеть человека в этом мире, в его всечеловеческих связях!

Точно так же и в бедах, в трагедии этого человека, внимательному и сочувственному взгляду могут открыться подлинно шекспировские бездны. Это совершенно очевидно для художника, написавшего Григория и Аксинью, Подтелкова и Бунчука, Александра Соколова и лейтенанта Герасимова (героя рассказа «Наука ненависти», 1942). Но Шолохову мало ограничиться только добрым сочувствием к человеческой беде, мало понять ее или деликатно посочувствовать порывам к лучшему. Нет, писатель хочет, чтобы созданные им образы будили гражданскую энергию, звали активно помочь человеку. Человеку и обстоятельствам его существования, которые непременно надо превратить, как говорил Маркс, в истинно человеческие! Именно до этому, человеческому, тоскует вся свободолюбивая, как струна напряженная, натура Григория Мелехова. В его душе сильней всего остального эта жажда счастья для родных ему людей. Жажда — как признак, как провидение в герое большой и сильной человеческой личности, которая способна воплотить лучшие свободолюбивые, гуманистические искания народа. Уже одним этим образ Григория Мелехова всегда будет велик в искусстве, в жизни человечества. И уже по одному этому автор получает все художнические права мерить личную жизнь своего героя, простого человека, теми же масштабами, что им приняты для самого времени и исторических событий. Шолохов не только человека выверяет эпохой, но и эпоху человеком! Его представления о высоком назначении человека на земле — в самом своеобразии художнического подхода к внутреннему миру личности, в неравнодушно-действенном к ней отношении. Это отношение предопределено партийными, народными принципами шолоховского творчества. Оно идет от тех дорогих для писателя эстетических заповедей, которые так концентрированно воплотил в своей теории человечный и жизнедеятельный художественный метод нашей литературы — метод социалистического реализма.

Об этом методе говорил Шолохов при получении Нобелевской премии, выше всего другого ставя искусство, которое не приемлет ни равнодушной созерцательности, ни ухода от забот действительности, но всегда зовет к деятельности и борьбе! Писатель добавил тогда, словно подводя итог целой творческой жизни: «Я хотел бы, чтобы мои книги помогали людям стать лучше, стать чище душой, пробуждали любовь к человеку...»

Именно таково замечательное произведение наших дней — роман «Тихий Дон».

В нем глубина и сложность огромного человеческого бытия. Эта книга — как сама жизнь.

В. Литвинов

Источники:

Шолохов М. А. Тихий Дон: Роман в 4-х книгах. Кн. 1-2. Вступ. статья В. Литвинова.— М.: Худож. лит., 1980.— 656 с. (Б-ка классики. Советская литература)

Аннотация:

К списку К категории В меню