Всё-таки беспокоилась Ждана за Всемила, не давало ей покоя это горюшко луковое. Она шла по пустынным, взры¬тым многими ногами-копытами-полозьями, улицам и искала почти на ощупь свой дом. Темно было, солнце уже за окоём зашло, только надкусанный краешек казался, и свет разливался по селу неровно, порождая длинные страшные тени. Ждана впервой чувствовала страх на родной земле, возле родного дома, до которого она, наконец-то, дошла. Дверь так и осталось плотно захлопнутой, и девушка сумела её открыть, лишь навалившись всем телом. Так она делала и в детстве, силёнок-то не было, а сейчас просто удобнее, чем судорожно дёргать за ручку.
Уже на пороге её ждало удивление. Очаг ярко горел, хотя Ждана перед уходом тщательно загасила его, на деревянной вешалке висел потёртый тулуп с широкими, длинными заплатами, которые она, Ждана, нашивала ещё три месяца назад, а под ней, под вешалкой, стояли высокие сапоги. Эти смутно знакомые вещи всплывали из памяти не¬охотно, кусками, обрывками, даже ощущениями скорее, но всплывали…
Холодно. Первый морозец. В воротах села появляются очертания коня в хомуте а следом за ним – телега. Под шкурами, бережно укрытый от осенней непогоды, лежит человек с длинными, чёрными, как вороново крыло, волосами и жутко блед¬ным лицом. Сыплются шуточки его друзей: что за дела! на охоте ранило! Но Ждане уже тогда страшно. Она первая броса¬ется к человеку, приподнимает шкуры… Этот запах крови она запомнила на всю жизнь.
Тулуп зашивала, штопала она, больше некому. Все унота любят, но как только беда случилась – все они словно пропали, испарились. Сидели с ним всего четыре человека, день-ночь, ночь-день. От тулупа пахло кровью и потом, но вскоре запахи вы¬ветрились. Да и некогда было одежду нюхать – лечить, ухаживать надобно…
Ждана быстро разделась, даже волос не расправила, и заглянула в горницу. Очаг действительно горел, тепло чувст¬вовалось и в сенях, а рядом валялось несколько влажных от растаявшего снега поленьев. Будучи в спешке, девушка за¬была закрыть дверь, и огонь, словно агонизируя, рвался из стороны в сторону, а тут ещё и сквозняк угрожающе взвыл.
Будто откликаясь на эти звуки, из глубины горницы раздался голос:
- Кто здесь?
Ждана подалась вперёд и увидела сидящего за столом Всемила. Совершенно здорового, в безрукавке поверх рубахи, со всё такими же спутанными сальными волосами. Некогда прекрасные кудри напоминали теперь зимние сосульки и не¬приятно, на глаз, липли ко лбу. На столе перед ним стояла плошка дымящегося молока и лежала горбушка хлеба, уже надкусанная.
Ждана аж руками всплеснула от неожиданности и бросилась к милому человеку.
- Всемилушка, родненький, соколик ты мой ясный, живой, здоровый! – визжала она от неописуемой радости. – Ну что ж ты мне-то ничего не сказал, Всемилушка! Ну почто на морозец выходил, тебе ж нельзя ещё!
Девушка хотела прижать его к груди, обнять сильнее матери родной, расцеловать всего… Но охотник внезапно вспрянул со стула, оттолкнул няньку свою и, нахмурившись, произнёс:
- Не мила ты мне, Ждана, не мила. И не думай, что меня опять лихоманка одолевает, раз я такое говорю. Просто ви¬деть тебя не хочу, натерпелся! Завтра я ухожу из этого треклятого дома, не могу боле, надоело!
Огонь затрещал, рванулся из очага наружу, сквозняк завыл ещё сильнее, но уже как-то отчаянно, словно от некой бе¬зысходности. Словно стремился предупредить…
- И это ты говоришь мне, единственному человеку, оставшемуся рядом с тобой до самого конца? Мне, которая но¬чей не спала, солнышка красного не видывала, лишь бы ты жив был? Я даже не стану к твоей совести взывать, окаян¬ный! Боги тебя рассудят по Правде! – на едином дыхании выпалила Ждана и, оставив шубу в сенях, выбежала на волю.
***
Звёзды светили на небесах в эту ночь особенно ярко, страстно даже. Все тучи ушли, и небесным светилам ничто не препятствовало показать себя во всей красе. Месяц, надкусанная плюшка, висел низко над землёй, то и дело задевая ост¬рым носом колышущиеся лысины дерев. В лесу царил мрак, редкие тени стелились по серому снегу кривыми полосами, принимая подчас удивительные формы, ложась на неровности сугробов и следов животных да людей. Но уже чувствова¬лось в воздухе нечто, что заставляло животных неторопливо отходить от закованной в лёд реки и выходить в поля. У ле¬дяной кромки остались только птицы, ведь не страшно им то, что происходит на небезопасной земле. Их стихия – небо, там-то ничто не грозит, кроме хищных когтей ястреба.
В подлеске раздался волчий вой. Это стая волков, заражённая всеобщим смятением, неторопливо покидала давно обжитые места, на время, не более чем на седмицу. Тёмно-серые тела стелились над землёй, изредка какой-нибудь волк поднимал ушастую морду и втягивал в себя всё разнообразие запахов, какое только могло здесь быть. Но вдруг, они, один за одним, стали останавливаться и беспокойно озираться. От стаи отделились два вожака и неспешно направились в сторону так взбудоражившего их запаха, по кромке леса, к полям, в сторону человечьих жилищ.
Матёрый волк бежал чуть впереди серой подруги, опустив морду к снегу и навострив уши. Волчица удобно устроилась сзади и игриво ловила хвост-метёлку супруга оскаленной пастью. Матёрому это сильно не нравилось, но он умел сдерживаться и не обращал внимания на развеселившуюся подругу. И это помогло. Волчица скоро успокоилась, виновато прижала уши к голове.
Животные остановились в самом начале подлеска, где ещё не росли высокие, статные дерева, но зато было множество невысоких размашистых кустарников. Там они и спрятались, с неподдельным интересом наблюдая за проис¬ходящим в поле.
Вниз, от деревянных ворот села, летела, сломя голову, девушка. Без платка, без шубы или тулупа, с растрёпанными волосами. Вот она свернула в поле, к узкой охотничьей тропе и спешно побежала к лесу. Тропа была наполовину заме¬тена недавно выпавшим снегом, а по бокам высились целые сугробы высотой по грудь взрослому человеку, и потому де¬вушка часто спотыкалась, вязла в чуть подтаявшей снежной каше. Если она ворвалась в поле со всей своей возможной скоростью, то через пару минут еле-еле ползла по тропе, судорожно пытаясь схватиться за сглаженные бока сугробов, чтобы не упасть. Волки и видели, и чувствовали, что силы оставляли девушку, и она вот-вот должна была упасть лицом вниз и уже больше никогда не встать. Без одежды зимой могут только животные, а люди слишком слабы. Несовершенные создания.
Но из ворот выскочило ещё что-то, белое, как снег вокруг, быстрое, как птица. Это что-то летело к беспомощной хо¬зяйке и радостно ржало. Лёд подскочил к девушке и взвился на дыбы, чудом не задев её за спину. Ждана со слезами на глазах обхватила любящее её существо за мягкую морду, судорожно гладила бархатистый нос покрасневшими от холода руками и всё что-то шептала, содрогаясь то ли от стужи, то ли от неудержимого плача. Она уже готова была упасть на колени, но разумный конь ткнулся носом ей в грудь, и она осталась стоять.
Ждана в знак прощания похлопала красавца-коня по крутой шее, взъерошила гриву… И ушла. Туда, куда и собиралась уйти изначально.
Хлюпала под копытами снежная каша. Сугробы, тая, неприятно охлаждали вспотевшие бока, в горле клокотало. Человек, кото¬рого он должен был беречь по велению Небес, сам избрал свой путь и из-за чего? Из-за никчёмного, но всем милого охотника, который вскоре и так умрёт от встречи с Бером? Потомку Хорса этого было не понять.
***
Ледоход начался ночью, за несколько часов до зари. Гром, гул и треск разносились по окрестностям, отголосками долетая до Крикушино. Могучая река освобождалась от ледяного панциря, но спящие люди не могли слышать столь грозной в своём величии песни. Звери, так спешно покидавшие лес всего несколько часов назад, теперь испуганно пере¬крикивались и не желали оставаться на месте; рядом сидели волк и заяц, по полю неслись сохатые с телёнком и оборван¬ные от линьки лисицы, на небесах совсем рядом парили коварные коршуны и дикие голубки.
Треск стоял такой, что казалось, будто сам Перун пробивает тяжёлой палицей ледяные покровы зимней тюрьмы. На небо даже тучи тёмные, страшные, наползли, но быстро прошли мимо. Видимо, действительно Перун богов зимы отго¬няет – вон, как Марана, в снега закутанная, прочь кинулась!
Снег всё ещё держался, крепился, не таял, как масло в печи. Но к полудню все эти аккуратные, никем не потрево¬женные сугробы оплывут и покроются настом, а тропинки превратятся в самую что ни на есть снежную кашу, по кото¬рой без саней и не проберёшься. Но общую таинственность и неприкасаемость нарушали лишь глубокие, тёмные на фоне серого снега, лунки следов. Неровная, зигзагообразная цепочка, прерываемая глубокими ямами, тянулась в сторону реки. Рядом с этой цепочкой можно было разглядеть ещё две, едва видимые, словно звери, оставившие её, едва-едва ка¬сались лапами снежного покрова.
Следы тянулись к самому берегу реки и пропадали где-то на бунтующем льду. Массивные льдины трескались, на¬ползали друг на друга и с ужасающим грохотом рушились обратно на воду. Тёмная вода бурлила и закручивалась ворон¬ками водоворотов, заливая льдины. Если кто и осмелился перейти через реку, то ему не жить.
Волки постояли на берегу и ушли в лес. Их ждала напуганная стая.
По утру в Крикушино не досчитались Жданы. Куда она исчезла, так и не узнали. Единственный, кто сохранял со¬вершенное спокойствие, сидел в её опустевшем доме и нервно барабанил пальцами по столу. За ночь все дрова, и на дворе, и в избе, отсырели, и теперь охотник не мог разжечь очага.
Из-под тени печи на него гневно взирали янтарные глаза, а рядом валялся опустевший кувшинчик с первыми под¬снежниками. На их листьях блестели последние капельки воды.
Как только стемнело, Всемил ушёл к себе домой, оставив жилище Жданы на попечение её подружек. Жила она одна, в небольшом деревянном срубе, чуть покорёженном от времени и стихий. Когда девчонке исполнилось пятнадцать вёсен, её родители ушли в светлый Ирий, чтобы оттуда, из-за семи небес, наблюдать за нерадивой дочкой. По всей видимости, почившие родители не только приглядывали за ней, но и помогали: к семнадцати вёснам Ждана обзавелась крошечным, но крепким хозяйством (не без помощи тех же ми¬лосердных соседей! да что там – всем селом помогали!): сама землю поднимала, сама хворого телёнка выхаживала, ко¬торого ей за гроши продали милосердные соседи. Так, всего через две весны к Ждане и молодцов, по обычаю её рода, сватать начали: все пригожие, «боевые». Но она лишь печально улыбалась и закрывала для сватов дверь на замок. И ни¬кто не знал, что лунными ночами она сбегала к реке, прося мудрых русалок подсобить ей в несбыточной любовной науке…
Всемил долго заснуть не мог: то шрам зачешется, а как чесать начнёшь, так сдерёшь нежную, едва народившуюся кожицу и сукровица пойдёт, то жарко становилось, то холодно, то на дворе слишком громко переговаривались встрево¬женные соседи, то что-то на душу давило. Сон не шёл. Зато пришёл незваный гость: в окне, натянутом из бычьего пу¬зыря, показались размытые очертания головы и плеч. Всемил гостя не заметил: лежал против окна, лицом к противоположной стене. Остатки мучительной дрёмы согнало с него ненавязчивое и одновременно требовательное по¬стукивание в дверь, словно говоря: «Я не навязываюсь, но лучше открой и, тем паче, впусти». Всемил неторопливо натя¬нул портки и, завернувшись по голову в меховой плащ, отворил дверь. Вопреки ожиданием, встретил его не жгучий предвесенний морозец, а весьма тёплый ветерок, залетевший ненадолго из степей. После тёплой постели единственным желанием закалённого охотника было не потерять такие родные остатки тепла из-за пазухи.
Перед Всемилом, голый по пояс, без волос, привычно заплетённых в тонкие косы, но распущенных, стоял Седой. Смотрел он на парня как на какого-нибудь клопа, по недосмотру забравшегося в хозяйский тюфяк. Смотрел презрительно, холодно. С таким выражением лица вой обыкновенно собирался на брань, если того требовал князь. Охотник не сразу сообразил, кто передним и уж тем более не сразу осознал, что его тело внезапно оказалось над полом так, что пальцы ног его едва касались, что горло оказалось в железном кольце жёстких пальцев. Седой держал парня за нежное горло, как можно дальше вытянув от себя руки. Презрительно.
Всемил барахтался над полом, полуголый, озябший и такой жалкий, что Седому захотелось свернуть сопляку шею, вытереть ладони о его же штаны и спалит весь дом. Чтобы эта падаль не распространила заразу по всему селу. Он и сам не знал, какую именно; просто знал, что охотник заразен, вот и всё. В глазах парня плескался ужас, губы стремительно синели, движения становились рваными и дёрганными – это вой видел замечательно, потому что стоял спиной к Ночному Оку и свет его падал на лицо жертве; Всемил же, наоборот, лица Седого разглядеть не мог. И не до того было.
- Счастлив, пёс паршивый, что натворил?! – прорычал вой. Охотник слов не разобрал, хотя железная пятерня чуть разомкнулась и он смог, наконец, дышать.
Седой с наслаждением отшвырнул внезапно показавшегося ему мальчишкой охотника чуть ли не на середину избы и, не притворив за собой дверь, растворился в ночи. Всемил сел, закашлялся, растирая скукоженное изнутри горло и, не найдя сил подняться, на четвереньках подполз к двери. По-весеннему тёплый ветерок переменился, и на Всемила обрушилась волна жгучего холода. Парень, недовольно фыркая, захлопнул дверь и задвинул щеколду; подобрал сползший плащ и забрался, наконец, в не позабывшую тепла его тела постель.
На сей раз не было дрёмы – он сразу провалился в бездну сна.
***
Тот самый день, из-за которого Макошь, пряха человеческих судеб, свела охотника и дичь, умирающего и знахарку…
День не обещал стать каким-то особенным в жизни Всемила: обычный день, ни осенний, ни зимний, а какой-то средний; ни солнечный, ни пасмурный, когда свершается что-то нехорошее. Самый обыкновенный день, всего через несколько мгновений которого он сулил врезаться охотнику в память. Навсегда.
Всемил заново переживал миг отчаяния. Вот он неспешно шагает по сухой, подмороженной земле, покрытой жухлой травой, вот ступает под сень мрачного в своей древности леса; хрустят под ногами тонкие ветки и шуршит скапливавшаяся годами хвоя. Лес объял охотника могучими руками-лапами и не собирался отпускать от себя: неяркое солнце едва-едва пробивается сквозь плотный покров сосновых и еловых вершин, а позади остался привычный Всемилу мир – мир человека. Он же ступил в мир тёмного божества. На пороге чуждого мира охотник оставил кровавую требу, но лес её не принял.
Всемил ощущал себя словно разделённым на две части: одна заново переживала однажды прожитую жизнь, а другая неистово билась в путах собственного тела – лишь бы спастись, лишь бы убежать из этого страшного места, ибо она помнила, про произошло в прошлый раз. Бархатное урчание, треск сметённых крупным телом, словно вихрем, веток; охотник успел обернуться на звук и последнее, что он увидел – дружески простёртые ему навстречу лапищи с выпущенными когтями и усатая, ухмыляющаяся морда с вершковыми клыками.
Удар. Боль. Темнота. Страх.
Всемил очнулся не в тёплом доме при заботливой Ждане, а в Пустоте. Он уже побывал здесь однажды, пока знахари и Ждана его не вытащили. Так называет его народ место вне времени, куда уходят души, которым надлежит переродиться. Но не всем достаётся такое снисхождение богов: на второй круг жизни уходят лишь те, кто был безгрешен, коих в настоящее время по пальцам можно перечислить, или те, кто искупил свои грехи и умер за правду. Пустота на то и была Пустотой, что в ней не было ничего: чёрный, бесконечный зев пасти Ящера и крошечные, неяркие огоньки – души умерших. Всемил то ли стоял, то ли висел в чёрном пространстве, и к нему со всех сторон слетались огоньки. Который яркий, который тусклый – все они роились подле «новенького». Внезапно они начали менять форму: вытягивались, раздавались вширь и в бок; постепенно, каждый из них стал похож на почти живого человека, с той лишь разницей, что души были до пугающего совершенства похожи между собой. Серые тени, скользящие по невидимому кругу.
Они не расступились и не нарушили заведённого порядка, когда между ними, стремительно скользя, протискивалась маленькая фиолетовая искра. Она светилась ярче прочих, и Всемил приметил её сразу же. На фоне прочих – блёклых, сонных, заторможенных, неразличимых между собою фигур, она казалась охотнику чем-то единственным и неповторимым, как первый крик младенца, как первый и потому робкий поцелуй, как весенняя гроза, что сгоняет остатки зимней дремоты. И она согнала со Всемила всю усталость, разочарование и боль. Призрачные раны растаяли на теле, не оставив шрамов, словно и не прошлись страшные когти по телу охотника. Над головами душ (высоко ли, низко ли – в первозданном мраке не разобрать) пылали огненные всполохи и сверкали зарницы – это сам Велес, сбросив с себя тяжкое бремя скотьего и торгового бога, мчался судить умерших. Уже различал Всемил, что огненные всполохи это венец священного снопа пшеницы, а синеватые зарницы не что иное как высокие рога могучего тура…
Души заволновались. Фиолетовая искорка, сбитая невидимым ветром от мечущихся бесплотных тел, отлетела в строну и беспомощно завертелась волчком. Всемил шагнул вперёд и подхватил искрящийся комочек на ладонь. Искорка благодарно воссияла небесным светилом и, не опасаясь боле порывов ветра, поднялась вверх, оказалась вровень с глазами Всемила.
Ждана впервые видела его глаза так близко. Тогда, в те два из трёх страшных месяцев, он почти не открывал глаз и она не могла рассмотреть узор вокруг зрачков. Теперь она разглядела – и любовалась им, наслаждаясь этими жалкими мгновениями, что предоставили ей духи её рода, клялась, что навсегда запомнит зеленовато-буроватую звёздочку вокруг чёрной бездны зрачка, серовато-малахитовое с золотыми крапинками поле кругом неё и грязно-зелёное, почти серое обрамление. Ждана поклялась себе запомнить отпечаток души охотника, чтобы и там, на безмятежных лугах Ирия, любоваться им… до перерождения…
Всемил с интересом разглядывал, как он тогда думал, душу, и ему казалось, что он смотрит в себя. Страха не было, лишь ожидание чего-то большего, чем исполнение собственных желаний, чем собственное счастье. Всемил смотрел на искорку не отрываясь, стараясь запомнить каждый тоненький лучик фиолетового света, впитать в себя небесную благодать умершего человека – ибо не может исходить зло от того, кто дарит умиротворение! Охотник не щурил глаза от яркого света, которым неожиданно засверкала искра: свет нежно обволакивал его душу, ласкал измученное болезнью и пережитым страхом сердце, дарил умиротворение и покой охладелым членам.
Искорка вспыхнула ярче прежнего, надрывая в крошечном тельце все свои силы. Свет разлился по сторонам на несколько локтей, отгоняя сгрудившиеся души; те вновь обратились в огоньки и, хаотично мечась, сталкиваясь в необозримом пространстве, понеслись прочь, навстречу Велесу – охотник уже мог бы отчётливо разглядеть суровую турью морду и бородатое лицо. Мог бы, но не захотел: он как заворожённый всё смотрел и смотрел на потухающую у него на глазах искорку. На крошечную частичку добра в этом замершем навеки мире, где никто ни к чему уже не стремился и ничего не желал. Невесомая былинка, больше похожая на пепел костра, неторопливо опустилась к его ногам, и ниже, ниже, в чёрную бездну, к мрачному Ящеру…
Сознание померкло и Всемил сорвался в пропасть.
Он стоял на невысоком обрыве, любимом месте всех его односельчан: каждый год с пологого обрыва в прозрачную, как горный хрусталь, воду скатывали огромные колёса, объятые огнём. На праздник едва народившегося Купалы, бога весеннего солнца, принято веселиться, устраивать бурные игрища до самого утра и сватать врагов между собою – воду да пламень!
Но сейчас едва вступала в свои права Веста-весна, и до рождения Купалы было ещё далеко. Река, успевшая успокоиться после ледохода, неторопливо несла обломки льдин вниз по течению; над окоёмом белел лебединый клин. Охотник удивился, что лебеди прилетели в эти края столь рано; обычно он прилетают не раньше дня Тарха. В ноздри бил тонкий аромат холодной сырой земли, отворившейся реки и тающий снегов – аромат весны!
Всемил ощутил за спиной чьё-то присутствие и резко обернулся. Он уже понял, что его охраняет некая сила, имени которой он не знал, и потому не боялся потусторонних созданий, какие бы к нему не приходили. Но перед ним не было выходца из нави; перед ним стояла Ждана. Простоволосая, с неестественно синим лицом и в одном лишь сарафане. На охотника словно ушат ледяной воды опрокинули. Похоже, что в глазах Всемила промелькнуло что-то, и Ждана сразу опечалилась – думала, приятно удивится своей няньке, ан нет… Девушка держала руки за спиной, словно смущаясь желанной встрече и всё прятала глаза. Не решалась заговорить первой.
- Откуда ты? – выдохнул Всемил.
- Всемилушка, миленький, - прошептала она, всё так же пряча глаза, - не важно это, пойми… Тебе всё одно туда рано ещё. Я… я сказать тебе хотела кое-что, родненький… - Она мотнула головой, пытаясь не зареветь в голос. – Но… нет, подождёт это… На вот, возьми.
Девушка протянула охотнику костяной гребешок, искусно разукрашенный резьбой, и впервые, с надеждой, заглянула ему в глаза. Всемил недоверчиво смотрел на потустороннее существо, неизвестно зачем пришедшее его навестить. Кому на этой земле неведомо, что есть духи, спускающиеся к людям, чтобы забрать их души, свергнуть к Ящеру в преисподнюю? Духи эти могут принимать любую форму: с доверчивым, мечтательным путником даже придорожный камень заговорить может, если тому есть нужда; если душа достаточно чиста и невинна. А теперь и по его, Всемила, душу пришли – излечила её заботливая искорка, убаюкала, вот и понадобилась кому-то из шишей…
Ждана вымученно улыбнулась. Она не плакала.
- Тебя моё лицо пугает, правда? Ну да ничего, скоро бела-бела стану, как снег. – Сказала и невесело усмехнулась.
Над горизонтом метались неясные всполохи, и дрожала земля под ногами. Это сам Велес возвращался за искоркой. Только Всемил успел так подумать, как из-под руки девушки выпорхнула та самая фиолетовая искорка, но живая, светящаяся.
К Всемилу, как он начал подниматься на кровати, часто захаживали друзья. Они-то ему и рассказали, как в первые дни, когда его, чуть живого, привезли в село, Ждана от пропитанной насквозь кровати охотника не отходила ни на шаг. Ночами не спала, всё бдила. Знахарка плечами пожимала: зачем, мол, стараешься раз, в Пустоту его призвали, значит, пора молодцу. Рассказали и о том, как её саму потом отпаивали. Зато Всемилу лучше стало – вытащили из Пустоты.
- Всемил, тебе отдаю, - тише прежнего прошептала Ждана, ловя искорку ладонями и протягивая охотнику. – Позаботься о ней, прошу тебя. Не поступай хоть с ней, как с моим сердцем.
Охотник протянул руку, и фиолетовый комочек плавно скатился к нему на ладонь. Искорка опять засверкала как тогда, в Пустоте, опять отвлекая Всемила. Ждана в последний раз глянула на милое лицо, на эти руки, что судорожно хватали смятую простынь, пытаясь выкарабкаться из очередного кошмара, на эти губы, что звали не мать родную, а её, Ждану… и попятилась. Она даже не посмотрела под ноги, когда подошла к краю обрыва – опрокинулась назад, выгнувшись всем телом кверху и раскинув руки крыльями – и исчезла. Снизу не донеслось ни плеска, ни шума обрушившегося тела. Ничего. Тишина.
Всемил поднял голову лишь тогда, когда искорка соизволила его отпустить. К своему изумлению, девушки он не обнаружил. Хотел рвануться к обрыву, но не смог и этого – у него из груди что-то рвалась наружу. Что-то огромное, всепоглощающее, могучее… и такое безобидное и беззащитное. К нему на ладонь выкатилась ещё одна искорка, такая же, какую ему подарила Ждана, только блёклая и словно поддёрнутая жирком: яркие лучики не стремились навстречу всем, кто её, искорку, мог видеть и любоваться ею, а собирались вокруг крошечного тельца, образуя небольшой шарик. Искорка Жданы словно парила над ладонью, аккуратно переступая лапками-лучиками, а шарик тяжко лежал рядом.
Вдруг, искорка рванулась вперёд, а шарик тяжело подался ей навстречу. Они встретились на середине ладони и слились в единое целое. Не произошло ни вспышки, ни гром небесный землю не пронзил, но Всемил ощутил себя словно заново родившимся. Он сумел лишь выдавить из себя:
- Что это?
Искра, очищенная из жирка и засиявшая с новой силой, поднялась к небу, в ликовании покружилась там, ловя тельцем ласковые солнечные лучи, и опустилась Всемилу на грудь.
Охотник не ожидал, что получит ответ, но он пришёл. Ответ нашептывали обнажённые деревья, облака над головой, сырая земля, освободившаяся ото льда река, само пресветлое Солнце: «Я подарила тебе свою мечту…»
Лебеди не остановились на реке. Они кружились над испещрённой льдинами водой и словно высматривали кого-то, печально трубя. Из камышей, с непривычки цепляясь широченными крылами за сухие стебли, вылетел белоснежный лебедь. Он присоединился к стае, и ласково коснулся клювом одной из птиц.
Лебеди растаяли в воздухе, не успев построиться в клин.
(6)
