Лихая тройка, запряжённая белогривыми любимцами Даждьбога, взрывая копытами снег, пронеслась совсем рядом с девичьим хороводом. Девки-молодухи с весёлым, заливистым смехом бросились врассыпную, разорвав ровный хоровод-солнышко. Пригожий возница натянул по¬водья, и разгорячённые кони мигом стали – лишь грызла во рту перекатывают!
С разукрашенных на всякий лад саней мигом спрыгнули четыре отрока – будущих дружинника – и с улюлюканьем принялись догонять девок и хватать их за бока. На что девки ответили целым гра¬дом снежков; какой комочек шапку с молодца собьёт, какой глаза залепит, а какой и вовсе мимо пролетит – погладит по тулупу, да в сугроб.
Парни сразу же ответ нашли – уж коли на Красногор им приглядеть молодуху не удалось, так хоть повеселиться!
И пошла потеха!
Парни быстро и ловко, отбиваясь от метких снежков, соорудили себе снежный острог, да так там и засели. Минута, две, пять совершенной тишины – лишь фыркают белоснежные кони, да с другого конца села доносятся обрывки лихих песен и людской смех. Возница уж задремал в санях, но пово¬дья держал крепко и не кренился набок. Девки пошушукались и, набрав побольше снежков, акку¬ратно, с трёх сторон стали окружать снежный острог. Над его неровным краем показались на миг две шапки с шерстяной опушкой и сразу же скрылись. Наметилась возня.
Эх! Помнить бы девкам, что отроки не зря военную науку у дружинников перенимали, не зря с ними за одним столом ели!
Возница перекувыркнулся через бок и закатился за сани, схватил в охапку побольше снега и обрушил на ближай-шую к нему молодуху. Девка, от неожиданности и удивления, осела в сугроб, но остальные спохватились мигом – все запасённые ими снежки полетели в возницу, однако парень уже нырнул к побратимам в острог – лишь пятки сверкнули! Отроки выскочили из укрытия, расхватав всю крепость по снежкам, и сами контратаковали.
Завязалась весёлая потеха, верх в которой никто не одержал – не дело это, на праздник ссориться горячим ребятам и девкам!
В конце концов, к игре присоединилась соседская ребятня, обошедшая, по всей видимости, все игрища, которые устроили на селе. Но главные зачинщики уже разбежались и разъехались – кто девчонку на санях уволок, кто под белы ручки да в дом – отогреваться, обсыхать.
***
Тем временем, на главной площади разожгли высокий костёр. Вокруг огнища в нерешительности топтался народ – от мала до велика. Даже старики, весело щурясь на пламя, стояли наравне с молодыми.
Так бы и стояли, если б не княжий вой. Люди отходили в стороны, образовывая ровный коридор, с интересом заглядывая через плечи соседей – это кто же решился? Матери оттаскивали детей подальше и указывали пальцами куда-то в сторону, а если точнее, на дружинника по прозвищу Седой.
Седой ещё в юные годы стал по правую руку от князя, чего и по сей день никому не удавалось, но надежд его не оправдал. Отрок отличался особой жестокостью, без раздумий бросался в самую гущу боя, откуда его потом, без сознания, чуть живого, вытаскивали из-под груды мёртвых тел… Много можно перечислить печальных случаев, связанных с Седым, но на Красногор всем вспомнился только недавний – в день Велеса, в прошлое лето, какой-то конокрад увёл из конюшни любимого жеребца Жданы. Седой тогда нашёл и догнал вора. После того случая татя никто не видел.
Дружинник молнией пронёсся мимо изумлённых селян, лишь сивые космы треном мелькнули. И с диким полу-криком полу-воем махнул через высокое пламя, поджав босые ноги под самый живот.
Весело прокричал что-то старик, и все разом метнулись к костру. Особо ретивых малолеток попридержали, со смехом и колкостями, ребята постарше, давая, тем самым, ходу односелянам.
Визг, писк и удалой хохот стояли на всю округу!
На игрища соизволил прийти сам больной князь-отец, да разрешил своим дружинникам оставить на этот день службу и веселиться, покуда сил хватает! Сил румяным молодцам им хватило до самого вечера, до самой вечерней зари, когда остальные уже выдохлись и лишь приплясывали на месте – что бы не замёрзнуть.
Князь кутался в медвежью шубу, прежнего хозяина коей он завалил сам, и хмурился. То на неяркое солнце, то на высокий костёр и ряженых, то на развесёлый народ и горячих коней. Вдруг, прилетевший из ниоткуда снежок залепил князю глаза. Всю хмарь с его лица как рукой сняло (а точнее, снегом стёрло). Дружинники, хохоча, притащила из-за угла упирающегося мальчишку.
- Боевой будет, - улыбнулся князь и нахлобучил парню на голову целую охапку снега.
***
На Красногор счастье и веселье миновало лишь один дом. Небольшой, добротный, сложенный, по северному обычаю, из тяжёлых брёвен, он ничем не выделялся среди остальных дворов. Но Веста вот уже который год проходила мимо, и даже Лада гостила здесь единожды – когда родились Ждана и жеребёнок по кличке Лёд. Свет они увидели в один день, в один час, и многие были уверены – конь станет хранителем, защитником девчонки. Так оно и вышло. Лёд всегда притаскивал Ждану за шкирку из лесу, если она уж очень увлеклась, всегда был рядом с ней и даже (что особенно всех удивляло) гонял от неё всех потенциальных женихов, загораживая Ждану отнюдь не хрупким телом – словно заявлял: «Моя!». Так и жили они бок о бок скоро семнадцать вёсен, и неплохо жили…
…Пока в начале зимы, как выпал первый снег, Всемил не отправился валить красавца-сохатого, к соседнему селу. Леса вокруг были густые, непроходимые, подлески за иную чащу сойдут, ели, потеснив берёзки, дубы, ясени и прочие зелёные деревья, росли так густо, что даже в летний полдень было темно, и, как говорили, звери здесь водились необыкновенные, чудовищные. Так же ходили слухи, будто сам Индрик-зверь избрал этот лес своим обиталищем. Страшное, неизведанное место. Через него не проходит ни одна дорога, даже до ближайшего капища если идти, то только в обход.
Что произошло на охоте, Всемил не помнил. На следующий день его привезли на санях, бледного, как снег, укрытого шкурами. Его многочисленные друзья невесело отпускали по этому поводу шуточки – эка невидаль, на охоте ранило! Страшно всем стало, лишь когда с него сняли шкуры…
С той поры прошло почти три месяца. И все три месяца, как неусыпный сторож, рядом с ним сидела Ждана. Ухаживала, подмывала, кормила, только раны не она перевязывала – а так и лучше иной няньки!
Знахари всё диву давались, как Всемил очнулся после такой раны, как ожил и заговорил… Случилось, конечно, не сразу, но радости было – на всю деревню. К Красногору он успел достаточно оправиться, уже и ел сам, и смеялся даже. Но, почему-то, только тогда, когда рядом его спасительницы не было. Но кто ж такие мелочи подмечает?
И в тот день Ждана была с ним, не пошла на праздник - пряла шерсть на платок и искоса, с улыбкой, подглядывала за спящим Всемилом: не зря ведь его так при рождении нарекли, что он всем мил на селе был. Волнистые волосы, цвета вороньего крыла, тонкие, но какие-то жесткие черты лица, сухое, жилистое тело и эти глаза… Ждана всегда словно проваливалась в пучину, хоть к самому Ящеру, когда охотник их просто приоткрывал и долго смотрел на неё – дыхание в груди спирало, на ланитах пылал стыдливый румянец. И общительный он, сверх меры, порою, мужья гоняли его по всему селу: не лезь, мол, к молодухе! А Всемил лишь плечами пожимал, недоумевал – что ж поделаешь, если девка сама подошла, поговорить захотела? Не гнать же взашей и не выпендриваться же, как другие делают? Много можно рассказать об таком редчайшем человеке, но рассказ-то не о том.
Ждана всё не могла оторвать взгляда от милого лица. Иногда, не удержавшись, поправляла и так натянутое одеяло, гладила по засаленным волосам («Ничего», - думала. – «вот заживут раны, и в баньку пойдёшь… Поскорей бы!»), умудряясь при этом прясть. И пряжа выходила на удивление гладкая и мягкая, точно младенцу пряла, не закалённому охотнику. Всемил тихонько посапывал, неосознанно тянулся за тёплой, ласковой ладонью и сонно улыбался – ну точно ребёнок! Ждана помнила подобное, когда, несколько вёсен назад, её ровесника, тогда ещё отрока-мальчишку, порвала рысь. Парень мечтал вырасти настоящим, храбрым охотником, и поддался на ехидные уговоры сверстников завалить кого-нибудь. Пошёл на оленя, встретил рысь. Досталось ему, к счастью, не сильно, зверь молодой оказался, но в постели бравый охотник провалялся с месяц. И Ждана к нему как-то раз сумела пробраться, посидела рядом немножко, успокоила, песенку спела…
Всемил тихо проворчал что-то и приоткрыл глаза. На девушку словно ушат ледяной воды опрокинули, как, впрочем, и в предыдущие полтора месяца. Она сигом сделала вид, будто вся погружена в прядение, даже глаз не смела поднять. Вертелось шибкое веретено, объятое ровным, ниточка к ниточке, шерстяным покровом, поскрипывала деревянная педаль и вращалось расписное колесо. Звуки, тихие, родные, спокойные, убаюкивали и вновь навевали Всемилу сон. Крики гоев, песни, редкое ржание упряжных коней, детские визги-писки до избы не доносились, но, тем не менее, охотник знал – сегодня Красногор, и изо всех сил боролся со сном. Борьба была не на равных (одеяло и подушка такие уютные ведь), и он тихо, стараясь, чтобы его голос был как можно более спокойным, попросил:
- Дай попить, пожалуйста…
Беримира чуть приподняла русую голову и потянулась к крынке с родниковой водой. Рядом стоял горшок с первыми подснежниками, и девушка нечаянно зацепила его локтем. Горшок начал заваливаться набок, она рванулась к нему и успела поставить на стол, но уже намного дальше, чем он стоял до этого.
- Неуклюжая, - чуть усмехнулся Всемил.
Беримира сделала вид, что ничегошеньки не услышала, но в душе тяжёлым комом неуютно завозилась обида. Охотника она напоила, ласково придерживая его за исхудалые плечи, не решаясь заглянуть в глаза. Он весело фыркнул, вылив остатки себе на лицо, и удовлетворённо произнёс:
- Холодная.
Посмотрел на няньку и участливо спросил:
- А ты почему не на празднике? И так всю зиму здесь просидела.
- Просидела. А помнишь, что было на осьмицу, в Гэйлетъ? Когда мы с девчонками тебя оставили?
Выражение лица у Всемила не изменилось, хотя он и помнил тот роковой вечер, когда его, едва живого от пробудившейся лихоманки, всю ночь отпаивали настоями и вытяжками. Тот урок Ждана запомнила надолго и потому не оставляла его одного ни на час.
Всемил раздражённо перевернулся на бок, спиной к девушке, только зубами скрипнул от боли – красные шрамы на животе и груди ещё давали о себе знать. Лёг он неудобно, по шраму хлёсткой волной прошлась боль и остановилась где-то над пупом. Ему осталось только сдавленно застонать.
Ждана тут же обернулась на звук. В этот миг она не чувствовала ничего, окроме жалости и сострадания, хотя и понимала, что самое страшное уже позади и Всемилу ничего не грозит. Но всё равно в груди защемило, как если бы он был её маленьким сынишкой.
- Ну зачем, а? – тихо укорила она его. – Вижу ведь, что тебе больно. Не хочешь меня знать, так и скажи, уйду…
Последних слов она, всегда выдержанная и сдержанная, сама от себя не ожидала. Просто вылетели, и всё тут, ничего не попишешь. Как пташки – и летят скоро, зная куда, и не поймаешь их…
В ответ охотник кивнул. Уходи, мол, быстрее, дай только поспать спокойно.
***
Ждана тихонько притворила дверь и окинула взором окрестности. Напротив дом, справа дом, и слева – тоже дом. Село их, Крикушино, слыло самым большим в округе. Тридцать два двора, и все они – свои, родные, везде добрые знакомцы живут и друзья, родня тут же, неподалёку, за главной «площадью». Односельчане гордо именовали вытоптанный пустырь с единственным Куммиром Ярилы на городской лад – площадью, то есть. Сами же посмеивались над собою: что, мол, мы деревенские, дети Природы, а не эти городские, которые и своих-то предков позабыли! А так – село как село, со своими праздниками, богами, жизнями и обычаями…
На крыльце дома сидела согбенная старуха. Когда она, иноземка, пришла в Крикушино, никто и не помнил, старики на подобный вопрос лишь плечами пожимали и руками разводили. Некоторые, кто особо остёр на язык, связывали название села с приходом этой старухи: она, мол, жениха своего с любовницей застала. Так и появилось имя селу – Крикушино… Всё те же острословы и балладу забавную сочинили, под разномастное и неумелое бренчание гуслей. Насмешки сии были беззлобны, и старуха это прекрасно понимала, улыбалась, заслышав знакомые звуки.
- Жданушка, внученька, поди-тка сюда, что скажу! – позвала она девушку.
Ждана с опаской села на краешек высокого крыльца, стараясь отодвинуться от старухи как можно дальше. Не зря вокруг неё ходили-бродили непонятные, страшные порою слухи: будто бы она ночами с тёмными духами разговаривает, жертвы им приносит, просит об урожае хорошем и чтобы скотинка не хворала. Всякие слухи имеют долю правды, ибо не бывает дыма без огня. Вот и Ждана несколько опасалась этой странноватой бабушки, никогда не меняющей своей одежды. Как Ждана запомнила её в цветастой шали и толстой понёве, так она и по сей день ходит, да так, словно одежда у неё всегда чистая, нарядная. Ну точно колдунья!
- Ты-то не горюй, золотце моё, - глядя в глаза девушке, прошепелявила старуха. Ждане казалось, что она видит её насквозь, чует каждую мысль и каждое чувство. – всё одно, коли на праздник Весты уже всё, очухался, ничего плохого не приключится. Ты только смотри у меня, не вздумай горюшко горевать по нему. Не ему нужна, так другой без тебя не могет, всё себя гложет, всё не успокоится никак… Другой-то без тебя не могет, твоего спасителя тебе вернул, татю шею свернул, а ты на него всё смотришь. Всё смотришь, всё ждешь… А чего? Сама-то толком не знаешь. Чего тебе с ним? Дети, семья, внуки? Не могет тут он уже, ему б только от сохатых пузень рвать! А али исчо чего. Не я его выхаживала, не мне и знать. Но всё же вспомни, кто твой хранитель, какой чертог? С конём в один час родилась, так ет не то, не то. Кто тебя на озере, у воды привечает, кого твой милый на щите носит? Вот то-то же. А этого, негодного, бросай давай, тебе от него Марану вижу я. Хоть и Пёс, а не сойдётесь вы, ой не нужны вы друг другу. Твоим покровителем в небо улетишь, сама же… Эх, не в те дали понесло меня, понимаешь?
Старуха ещё что-то шепелявила, но Ждана её не слышала с самого начала – все слова сливались в неразборчивое бормотание, как если бы старуха набрала в рот горячей воды. И разлить нельзя, и говорить надо. А всё равно ничегошеньки непонятно.
Так Ждана и просидела бы, накренив голову от сонливости набок, если бы не её подружки. Весёлые хохотушки, как же их давно не видела! Как раз с того самого дня, о котором так не любил вспоминать Всемил, как его лихоманка трясла. Девчонки налетели разномастным вихрем, запищали, завизжали и утащили подружку с собой на игрища и снежные баталии. Ждана даже не сопротивлялась, она только рада была развеяться на свежем, весеннем воздухе после зимней «спячки». А Всемил поспит пущай пока, ничего ему от этого не убудет.
Старуха смотрела им вслед, не переменила взора даже тогда, когда пёстрая стайка скрылась за поворотом, за домом. Она улыбалась.
***
За селом, во чистом поле, устроили главные игрища: огромный хоровод, высокий костёр, в который люди бросали маленьких плетёных куколок с наговорами о счастье, богатом урожае, любви в новую весну и удаче, развели ещё один костёр, но уже пониже, шире – чтоб народ хорошенько пятки опалил, когда прыгать начнёт! Тот костёр, который на площади развели, не в счёт - для затравки, для пробы сил, а не для божественного очищения.
Пока ещё никто не прыгал, все верховного волхва и князя ждали.
Подъехали дружинники, княжьи вои, встали, как вкопанные, по краям поляны и застыли. Даже кони на лёгком морозце не фыркали, не перебирали крепкими ногами, не вскидывали массивные морды, а молодцы были больше похожи на идолов – такие же недвижимые, со словно окаменелыми лицами. Но праздник всё же! Ребятня мигом оживилась, завидев лакомые цели, и, стараясь сделать ехидные лица как можно более постными, начали к ним подкрадываться. Сугробы кое-где остались, и потому снега лежало – о-го-го! Мигом полетели во всадников снежки, недовольно захрапели кони, засмеялся народ, а князь стоял за толпой и весело ухмылялся.
Как нежданно-негаданно залетают аисты в эти края, так и верховный волхв, в белоснежных одеждах, буквально проплыл над землёй к капищу. Его не состарили ни тяготы, ни года; он до сих пор казался чем-то вечным, непоколебимым, как этот Род, это селение и это капище, на благо коего старик потратил всю свою жизнь. Но и его заметили-то не сразу, все слишком были увлечены происходящим со всадниками.
Старик подошёл к князю, постоял с ним так некоторое время, щурясь на солнце, и промолвил:
- Боги благоволят к нам, Вячко. Снег сойдёт уже завтра, а вчера я первые подснежники видел на поляне. Недолго нам в шубах да тулупах ходить осталось.
Князь ничего не ответил. Он всё ждал, когда же их заметят.
Приметили их только через добрую четверть часа, когда вконец разозлённые кони не выдержали «пыток» и понесли. Некоторые угрожающе вскидывались на дыбы совсем рядом с толпой, другие, злобно храпя, наматывали круги, иные же, самые спокойные, послушавшись добрых хозяев, встали смирно в сторонке и дремали. Самых непослушных лошадей самые нетерпеливые дружинники успокаивали толстой плёткой и били по крупу ножнами от меча. Сначала, всё происходящее казалось очень смешным – вои коней избивали совсем несильно, скорее уж для воспитания, сами кони наигранно таращили глаза и раздували ноздри, быстро-быстро перебирали ногами. Длилось это веселье недолго, как раз четверть часа, когда Седой и князя, и волхва заприметил. Он крикнул, сильный голос его разнёсся по всей долине:
- Слава богам и предкам слава! Отец-княже зреть вас желает!
Все обернулись, как один, разошлись стороны, давая дорогу князю. Старики стыдливо потупили взгляд; да, мол, не уследили за ними, виноваты. Молодые же наоборот радовались, свистели и славу кричали. Дружинники кое-как построили непослушных коней и замерли так же, как и в первый раз. Всё утихло, заледенело, лишь огонь потрескивал и искрился.
Князь подошёл к костру, вытащил из-за пазухи требу – горсть пшена и горбушку хлеба, и бросил её в огонь. Пламя жадно подалось в стороны, недовольно затрещало, зашипело. Но обряд был свершён, а Красногор начался по праву во славу предков и светлых богов! Где-то на западе (селяне не могли этого ни слышать, ни, тем более, видеть) огромная снежная туча повернула вспять, снег остановился, больше не валил. А через час временный острог Мараны растворился в воздухе, буквально разошёлся по швам, а его хозяйка улетела на север, в свои снежные чертоги, до следующей зимы.
(2)
