Биография Цветаевой самоубийство смерть поэтессы
Срок катастрофы
Русской ржи от меня поклон,
Ниве, где баба застится...
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на сердце...
1925
В этом стихотворении, адресованном Пастернаку, неудержимо и страстно прорывалась тоска по России. «Тоска по Родине! Давно разоблаченная морока!..» (1934). В этом стихотворении пронзительное чувство разлуки с Родиной доведено до иронического отвержения и отрицания, до апологии (воспевания) безразличия и равнодушия к любому дому.
Мне совершенно все равно –
Где совершенно-одинокой
Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь, или казарма...
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино...
Равнодушие и безразличие нарочиты. Они выставлены напоказ. Равнодушие заявлено точно политическая программа. Но сами стихи, задолго до решающей последней строки, кричат о другом... Они кричат об одиночестве и сиротстве, о болезни чужбины, чужести, собственной ненужности и невостребованности.
«Совершенно-одинокая»! Определение, напоминающее окончательный и безутешный диагноз. «Брести с кошелкою...», «по камням», «дом – госпиталь», «дом – казарма...», «дом, не знающий, что – мой...» Везде – отсутствие дома, гнезда, пристанища, уюта.
Последнее двустишие стихотворения «Тоска по родине! Давно...» – «Но если по дороге – куст // Встает, особенно – рябина...» – говорит о главном. От России ни скрыться, ни уединиться, ни спрятаться – не дано.
«Рябина – судьбина горькая... Рябина! Судьбина русская».
Эмиграция обострила чувство родины.
«Россия не есть условность территории, а непреложность памяти и крови, - Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, тот потеряет ее лишь вместе с жизнью», -
писала Цветаева, отсекая доносившиеся до нее голоса “красной России”, яростно споря с той частью эмиграции, которая считала, что вне России творчество русского художника невозможно. И еще:
«Знающий Россию, сущий – Россия, прежде всего и поверх всего – и самой России – любит все, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви. И если есть тоска по родине – то только по безмерности мест: отсутствию границ».
В этом признании вся Цветаева – безмерность и бесстрашие любви открывало безмерность и бесстрашие ее сердца.
«Любит все, ничего не боится любить...» Мысли о России – мучительные, кровоточащие раны. Постоянно продолжающийся поединок, своего рода дуэль, с самой собой, не на жизнь, а на смерть. Гамлетовский вопрос: быть или не быть? Быть или не быть в России?
«Все меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна», - пишет Цветаева в 1931 году.
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину,
Являйте из тел распластанных Звезду или свасты крюки...
Нет, Цветаева не обольщалась прекраснодушием, отчетливо осознавая схожесть двух тоталитарных систем, обрекающих поэтов на «последний мрак, полную глухо- немость». Этот стихотворный набросок 1934 года наполнен отзвуками пушкинских стихов:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.
В тридцатые годы сердце Цветаевой обращено к Пушкину. У Пушкина она ищет ответа на свои беспощадные вопросы.
В марте 1937 года в Советский Союз возвращается дочь Цветаевой – Аля (Ариадна). Сергей Эфрон, движимый лучшими патриотическими чувствами, вступил в свое время в организацию под названием «Союз за возвращение на родину», думая о возвращении в Россию, не подозревая о том, что Союз – «крыша» ГПУ – НКВД. По сути, органы НКВД завербовали Эфрона на службу, посулив ему, вероятно, быстрое возвращение домой с семьей и прощение «белых», «добровольческих» грехов – службу в Белой армии. Сергей Эфрон принимал участие в убийстве советского разведчика Рейсса, отказавшегося выполнять задания НКВД. Эфрон был разоблачен парижской полицией, но не схвачен. Через некоторое время он тайно переправляется в СССР. Французские газеты кричат о советском шпионе Сергее Эфроне.
В Париже Цветаеву называют большевичкой. Эмигрантские круги с презрением отворачиваются от нее. Остается небольшой круг преданных друзей. Повторяется во многом ситуация 1922 года, когда Цветаева не мыслила покидать Россию, однако отъезд был неизбежен. Воссоединить семью, не рвать на части душу – вот что стояло за этим шагом. Теперь гамлетовский вопрос возникает с прежней силой. Она и знает, и не знает, что вернется в Россию.
В 1937 году, в год столетия со дня смерти Пушкина, Цветаева пишет литературное эссе-исследование «Пушкин и Пугачев». Дата – не только пушкинская. В очерке Цветаева сравнивает два пушкинских произведения – «Историю Пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку».
В «Истории...» Пугачев – беспримесный, чистый злодей, от зверств которого стынут жилы. Основываясь на исторических документах, почерпнутых в архивах, Пушкин дает кровавый лик мятежа. «Капитанская дочка» написана позднее. Цветаева читает повесть как своеобразное завещание Пушкина. И пытается понять, почему же в «Капитанской дочке» Пугачев – другой, иной, обладающий странным могучим обаянием. Вожатый, несущий в себе загадку и чары. «Да, и здесь Пугачев – ужасен, и здесь – изверг, злодей. Злодей для всех, но не для меня...». И Цветаева... отождествляет себя с Гриневым. Николай Первый – и Пушкин. Пугачев – и Гринев.
Самозванец (Пугачев) врага (Гринева) – за правду – отпустил... Самодержец – поэта – за правду – приковал. От Пугачева на Пушкина, по словам Цветаевой, сошла могучая чара. Полюбить того, кто на твоих глазах (Гринева) убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставив ее круглой сиротой? Только «чара» может как бы закрыть все злодейства. Иначе объяснить это невозможно, нельзя. Однако притягательная сила, необъяснимая и неодолимая, влечет Гринева к Пугачеву. Почему?
Ему снится, что срочной депешей его вызывают к смертельно больному отцу. Он мчится домой. Входит в комнату – и видит на постели вместо умирающего отца огромного чернобородого мужика с веселыми глазами. Мужик, выхватя топор, стал махать им влево и вправо. Угрожать Гриневу? Но во сне явилась «безнаказанность» страха, точное знание того, что «я», то есть Гринев, уцелеем... Как, каким образом? Какой способ уцелеть явился в повести?
Гриневу велят подойти к Пугачеву и поцеловать ему руку.
Целовать руку убийце? Цветаева, как и Гринев, отвечает: нет! «Пугачев в ту минуту был – власть, насилие, нет, больше – жизнь и смерть, итак, поцеловать руку я при всей своей любви не смогла бы...» Гринев отказался целовать руку злодею – под страхом смерти.
Диалог между Гриневым и Пугачевым Цветаева называет бессмертным. Диалог – последнее испытание Гринева.
- А коли отпущу, - спрашивает Пугачев, - так обещаешься ли, по крайней мере, против меня не служить?
И блестящий, мужественный ответ Гринева. Честный, прямой, искренний.
- Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. Происходит очная ставка – долга и бунта. После этого ответа Гринева Пугачев поступает парадоксально – он не велит казнить, велит – миловать. Пугачев «изнутри своей волчьей любви» ягненка (Гринева) отпустил. Гринев – по Цветаевой (и по Пушкину) – Пугачеву поверил. Поверил полному его бескорыстию, чистоте его сердечного ответа.
Но странное чувство отравляет Гриневу мысль о своем благодетеле: «мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв...»
Не увидеть здесь, в этой тщательно выписанной Цветаевой пушкинской цитате, ассоциаций с временем невозможно. Они, эти переклички, напрашиваются сами собой. Почему для Цветаевой так важно повторить эту мысль о некоей завороженности «чарой», «магией» тирана? Цветаева объясняет: «Чара – скрывает все злодейства врага, все его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь...»
Был ли это самообман Цветаевой, надежда на то, что к ней, как к ягненку (Гриневу), проявят милость и понимание? Утопия?
Пугачев для Цветаевой – не Самозванец только, и не Самодержец, и не конкретный вождь, дающий повод к ассоциациям тридцать седьмого года.
Пугачев – мятежная, кровавая Россия, сама себя еще не познавшая, но обладающая странной, могучей «чарой».
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».
Споря с Пушкиным, Цветаева повторяет, что обман всегда низок, а истина всегда высока. Правда высока, совесть высока. У Пушкина низких истин ни одной. Пушкин, приходит к выводу Цветаева, преобразил и Пугачева, даровав ему еще и высокие, человеческие качества. «И эта чистота есть поэт». Низких истин ни одной – чисто.
«Здесь – та Россия, - пишет Цветаева об эмигрантской среде, там – вся Россия... Мои русские вещи, при всей моей уединенности, рассчитаны – на множества. Здесь множеств – физически нет, есть группы... Не тот масштаб, не тот ответ...»
Поэту позволено мечтать о массовом читателе. Но Цветаева отчетливо понимает идеологическую запрограммированность и заданность искусства в СССР, а с другой стороны, обреченность на изоляцию от общего русла развития – эмигрантской русской литературы. Она надеялась:
«Россия, страна ведущих, от искусства требует, чтобы оно вело, эмиграция, страна оставшихся, чтобы вместе с ней оставалось, то есть неудержимо откатывалось назад. Там бы, в России меня не печатали и читали, здесь меня печатают – и не читают... В России меня лучше поймут».
Марина Ивановна соглашалась на вариант, который ей казался приемлемым – она не была столь прекраснодушна и наивна, чтобы мечтать о публикации. Оставалось чтение
в рукописях, в списках, наизусть, как это бывало извечно с лучшими произведениями русской литературы. Она надеялась на мгновенный отклик и понимание в России – хотя бы небольшого круга друзей, но, разумеется, куда более широкого, нежели в эмигрантском Париже. «В России меня лучше поймут...» И вдруг прозрение, что и эта надежда – утопия. «Не печатали, но читали?» А если – и «не печатали, и не читали»?
В этом же письме Цветаева добавляет, дописывает вдруг прочувствованное, пророческое:
«Но на том свете меня еще лучше поймут, чем в России. Совсем поймут. Россия – только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости – беспредельная понимаемость не-земли. Есть такая страна – Бог, Россия граничит с ней, – так сказал Рильке. С этой страной Бог – Россия по сей день граничит... Природная граница, которой не сместят политики... На эту Россию ставка поэтов».
Поэт – очевидец всех времен в истории, – любила повторять Цветаева. «Тайновид- чество поэта есть прежде всего очевидчество внутренним оком всех времен». Очевидец всех времен и есть тайновидец. Отсюда «до-знанье» Цветаевой – «наперед-знанье».
Пространство ее снов – от комнаты до Вселенной. Знание пути, следование этому знанию.
Таков ее полет – в «Поэме Воздуха» с «паузами: пересадками с местного – в меж- пространственный...»
Перед возвращением в Россию Цветаева записывает в тетради подробный, протяженный сон. Столь же гибельный, сколь и пророческий. С предчувствием небытия, смерти, ухода, прощания, разлуки – навсегда.
Сон, в котором нет места никаким чарам, ибо никакие чары от судьбы – не спасают.
«Иду вверх по узкой горной тропинке. Слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде. Навстречу – сверху лев... Крещу трижды. Лев, ложась на живот, проползает мимо со стороны пропасти. Иду дальше. Навстречу верблюд, двугорбый... Крещу трижды. Верблюд перешагивает... Иду дальше. Навстречу – лошадь. Она – непременно собьет, ибо летит во весь опор. Крещу трижды. И лошадь несется по воздуху – надо мной. Любуюсь изяществом воздушного бега.
И – дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперед, голова отрывается. Подо мною города, сначала крупные, потом горстки бедных камешков... Несусь неудержимо, с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно – и безнадежно! – за него держусь, зная, что очередной круг будет – вселенная... Было одно утешение, что ни остановить, ни изменить: роковое...»
Всего четыре месяца оставалось до ареста дочери, всего полгода – до ареста мужа. Ни остановить, ни изменить ничего было нельзя.
- июня 1939 года Марина Цветаева с сыном Георгием (Муром) выехала в СССР. Вскоре после ее приезда Сергей Яковлевич и Ариадна были арестованы. Ариадна получила лагерный срок, а Эфрон был расстрелян, предположительно в августе 1941. Цветаева боролась за жизнь в одиночку, большинство бывших друзей покинули ее из боязни общения с эмигранткой, чьи родственники были репрессированы.
Существуют три главные версии самоубийства Марины Цветаевой в августе 1941 года в Елабуге.
Первая принята сестрой поэта Анастасией Цветаевой. По этой версии, Марина Цветаева ушла из жизни, спасая или облегчая жизнь своего сына. Она принимает роковое решение, понимая, что с репутацией матери-«белогвардейки» Муру в СССР – не жить.
Другая версия выдвинута Марией Белкиной («Скрещение судеб»): к уходу из жизни Цветаева была внутренне давно готова, о чем свидетельствуют множество ее стихотворений и дневниковые записи. К этому добавляется предположение Белкиной о душевном нездоровье Цветаевой, обострившемся с начала войны.
Однако название этой душевной болезни, поразившей к тому времени многих талантливых художников, включая Пастернака, Ахматову, Мандельштама, – страх. Страх, ставший распространенным жизненным явлением, страх в атмосфере государства, уничтожавшего лучших людей своего времени.
«Вчера, 10-го, - записывала Цветаева в январе 1941 года в черновой тетради, - у меня зубы стучали уже в трамвае – задолго. Так, сами. И от их стука (который я, наконец, осознала, а может быть, услышала) я поняла, что я боюсь. Как я боюсь. Когда, в окошке, приняли, – дали жетон – (№ 24) – слезы покатились, точно только того и ждали. Если бы не приняли – я бы не плакала...»
(О поездке с передачей в тюрьму к мужу).
Короткая запись в другом месте тетради:
«Что мне осталось, кроме страха за Мура (здоровье, будущность, близящиеся 16 лет, со своим паспортом и всей ответственностью)?»
И еще запись, объясняющая все:
«Страх. Всего».
Оба слова подчеркнуты. В ее письмах 1939-1941 – россыпь признаний, в которых отчетливо прочитывается страх собственного ареста. А может быть, и ареста Мура.
В последние годы все большим доверием пользуется третья версия гибели поэта, подробно изложенная Ирмой Кудровой в ее книгах и статьях о Цветаевой. Роковая роль отводится елабужским органам НКВД, по всей вероятности, склонявшим Цветаеву к сотрудничеству. «Отказываюсь быть – в бедламе нелюдей...» «Ответ один – отказ» – эти строчки Марины Ивановны, сказанные по другому поводу, объясняют ее позицию.
«Общая трагедия семьи неизмеримо превзошла все мои опасения», - сказал о судьбе Цветаевой и ее родных Борис Пастернак.
Пока ты поэт, тебе гибели в стихии – нет. Гибель наступила тогда, когда всякий путь к творчеству был отрезан, когда Цветаева была выброшена в одиночество, в безлюдье, в пустоту.
Через сто лет после ее рождения ее стихам настал долгожданный черед.