Биография Бунина. Рассказы. Стихи Часть 3.

Но философские и исторические экскурсы (как и исторические параллели из времен французской революции — «Богиня Разума») не спасали. Бунин не мог отделаться от мысли о России, которая была, как бы далеко он ни жил, неотторжима от него. В ответ на боль и сомнение стало яснее проступать в образе отодвинутой России то русское, что не могло исчезнуть и должно было идти из прошлого дальше. Особенности бунинского таланта, его известная узость, его принадлежность к сфере собственно «литературы», отчужденность от публицистического начала и в то же время изначальная верность себе, независимость от «моды», «улицы» — все это обусловило стойкость и жизнеспособность творчества Бунина в труднейших условиях, когда он оказался вне родины.

Свято храня в душе родину, Бунин не мог не оставаться художником глубоко национальным, отличным от большинства писателей русского зарубежья, только тосковавших об утраченном или сменявших поэтическое стило на жало тенденциозного публициста. Ища надежды и опоры в далекой России, он со временем стал видеть в ней даже больше непрерывного и растущего, чем раньше, когда это казалось само собой разумеющимся и не нуждалось в особом утверждении. Теперь, как бы освобожденные разлукой от застенчивости, у него вырвались слова, которых он раньше не произносил, держал про себя. Трудг НО, например, представить себе что-нибудь столь просветленное, как его рассказ 1921 года «Косцы», где в одном схваченном моменте Бунину удалось разглядеть безмерное и далекое, со всей Россией связанное. Тем резче ложится траурная черта, повторяющая уже знакомые нам мотивы «конца», гибели России.

Разные темы, которые поочередно занимали Бунина в это время, связывались в некое общее стремление. Бунинский талант искал чего-то объемлющего целого. Это началось сразу же после того, как прошел у него первый порыв злобы и раздражения и написались все выступления, речи и полурассказы-полустатьи, которыми он отозвался на великие события, занесшие его к иным берегам. Все чаще стал возвращаться в его короткие рассказы образ России. Порой это были целые серии, состоявшие из рассказов-зарисовок, законченных, казалось бы, и в то же время открытых, указывающих куда-то дальше («Русак», «В саду», «Подснежник» и т. д.), —как эскизные листы из одного и того же альбома: иногда что-нибудь покрупнее, уже как готовый фрагмент, какой-то угол картины, которую предстоит написать («Далекое»), но так или иначе это целое все настойчивее напрашивалось, обозначалось. Где-то внутри его уже готовилась и выступала вперед «Жизнь Арсеньева» - широкое полотно, запечатлевшее образы старой России.

Почти все русские писатели, оказавшись в эмиграции, обращались — с большей или меньшей широтой типизации — к художественным мемуарам, к воспоминаниям о родине. А. Н. Толстой пишет в 1919—1920 годах в Париже «Детство Никиты», Куприн создает «Юнкеров» (1928—1932), Шмелев — «Богомолье» (1931) и «Лето господне» (1933—1948), Зайцев — «Путешествие Глеба» (1937). Однако бунинский роман и входит в этот список, и резко отличается от перечисленных в нем произведений. Автобиографическая основа «Жизни Арсеньева» несомненна. В известном смысле бунинский роман, вместе с «Детством Никиты» Толстого, замыкает цикл художественных автобиографий из жизни русского поместного дворянства, включающий в себя такие классические произведения, как «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Н. Толстого, «Пошехонская старина» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Но перед нами, собственно, не воспоминания, а произведение, в котором давние события и факты преобразованы, переосмыслены. Первые детские впечатления и впечатления отрочества, жизнь в усадьбе и учение в гимназии, картины русской природы и быт нищающего дворянства служат лишь канвой для философской, религиозной и эти ческой концепции Бунина. Автобиографический материал преображен писателем столь сильно, что книга эта смыкается с рассказами зарубежного цикла, в которых художественно осмысляются «вечные» проблемы — жизнь, любовь, смерть.

Теперь Бунин с особой, почти болезненной пристрастностью реставрирует подробности, говорящие о былом величии его «столбового» рода. Однако то, что выглядело естественно и закономерно в условиях патриархально-усадебной «гармонии», окружавшей Багрова-внука или даже толстовского Иртеньева, у Алексея Арсеньева кажется уже явным анахронизмом. А если вспомнить, что писался бунинский роман в 1920-х и 1930-х годах, за гребнем громовых революционных, потрясений, в эмигрантском «далеке», станет ясным демонстративный, а порой воинственный характер этого анахронизма.

Тенденциозность в романе, однако, — это словно верхний слой краски, сквозь которую ясно проступает огромная картина отошедшей, старой России, исполненная поэзии и блеска, громада страны, «великий пролет по всей карте России». Усадьба, полевое раздолье, уездный городок, гимназия, постоялые дворы, трактиры, цирк, городской сад, Крым, Харьков, Орел, Полтава, Москва — из множества миниатюр складывается мозаичная картина старой России, воспетой Буниным. Любовь к родной стране, преклонение перед ее громадностью и мощью звучат и в словах Александра Сергеевича Арсеньева (отца героя), и в переживаниях Ростовцева, перекупщика скота и хлеба, который, слушая стихи Никитина «Под большим шатром голубых небес...», только «сжимал челюсти и бледнел». А какие пейзажи возникают на страницах «Жизни Арсеньева», как чувствует и откликается писатель на малейшие движения в жизни природы! Описания природы в романе пленяют звучностью и благородством языка.

«Жизнь Арсеньева» посвящена путешествию души юного героя, необыкновенно свежо и остро воспринимающего мир. Главное в романе — расцвет человеческой личности, расширение ее до тех пределов, пока она не оказывается способной вобрать в себя огромное количество впечатлений. Перед нами исповедь большого художника, воссоздание с величайшей подробностью той обстановки, где впервые проявились его самые ранние творческие импульсы. Эта особенность романа снова выводит его далеко за пределы проблематики остальной бунинской прозы последних десятилетий, герои которой заботливо изолированы от всего, что не связано непосредственно с «первородной» тематикой: любовью-страстью и смертью. В «Жизни Арсеньева» поражает именно многообразие вскрытых писателем связей личности с действительностью.

Произведение новаторское, «Жизнь Арсеньева» явила стремление автора как можно полнее выразить, самоутвердить себя в слове. Страх забвения, исчезновения, помимо бунинского обостренного чувства смерти, питался ощущением эмигрантского одиночества, порвавшихся связей с родиной и народом. Новое в «Жизни Арсеньева» проявляется уже в самом жанре произведения, которое строится как свободный лирико-философский монолог, где нет привычных героев, где даже невозможно выделить литературный сюжет в обычном понимании этого слова. Здесь сказалось давнее желание писателя миновать, преодолеть устоявшиеся каноны все с тою же целью преодоления конца и смерти (в чем опять-таки отразилась внутренняя, быть может, неосознанная полемика с собственными представлениями о «конце»).

В ряду эмигрантских произведений Бунина «Жизнь Арсеньева» выделяется не только масштабом изображения, но и чувством конечного торжества любви над смертью. В рассказах 1920-х годов Бунин, все более охотно отдаваясь изображению любви-страсти, неизбывно пессимистичен. Одни и те же давние переживания — юношеское чувство Бунина к В. В. Пащенко — легли в основу рассказа «В ночном море» (1923) и последней, пятой книги «Жизни Арсеньева» («Лика»), Но какая разница! В рассказе время уничтожило все: страсть, любовь, ревность, соперничество. «Жизнь Арсеньева» опровергает этот взгляд: время бессильно убить подлинное чувство. Смерть и забвение отступают перед силой любви, обостренным чувством героя и автора к жизни.

Хотя тема любви занимала воображение Бунина и раньше и не будет преувеличением сказать, что основные мотивы позднейшего творчества наметились уже в 1900-е годы (так, рассказ 1909 г. «Маленький роман» принципиально близок позднейшему «Солнечному удару», в «Последнем свидании» мы встретим как бы развитие темы будущей «Митиной любви», а «Сын» прямо предвосхищает трагическую коллизию «Дела корнета Елагина»), именно в эмиграции писатель отобразил любовь в новых, никому еще не дававшихся подробностях. Он, пожалуй, впервые заговорил о глубоко интимном. Натура эмоциональная, страстная, Бунин пережил за свою долгую жизнь несколько глубоких и подлинно драматических потрясений. Тайное тайных самого художника, то, что он не решался высказать раньше, сделать достоянием литературы, теперь вышло, обнаружилось, обретя и новые формы выражения.

В нашей отечественной литературе до Бунина, пожалуй, не было писателя, в творчестве которого мотивы любви, страсти, чувства — во всех его оттенках и переходах — играли бы столь значительную роль. Занятая разрешением философско-нравственных проблем, русская литература как бы стыдилась долгое время уделять исключительное внимание любви или даже вообще отвергала ее как недостойный «соблазн». Бунин не знает, кажется, себе равных в этой таинственной области. Причем любовь ровная, длительная, тихое горение, безбурное счастье, равно как и драма рассредоточенная, растворенная в обыденности, — все это высокомерно отвергается героями и автором. Короткая, ослепительная вспышка, до дна озаряющая души влюбленных, приводит их к критической грани, за которой стоит неизбежная гибель.

Жизнь эмиграции почти не отразилась в бунинских произведениях, между тем приток свежих впечатлений о русской действительности прекратился вовсе. Способность Бунина-художника «выдумывать», выросшая некогда на реальной почве, отделилась от нее, и теперь сама узурпировала действительность. Силой своего творческого воображения писатель пытается воссоздать утраченный для него мир. Притом домысел, при всей его творческой мощности, несет на себе печать обреченности, опустошенности жизни в изгнании. Он не дополняет, как прежде, увиденцре, а строит свой, независимый мир. Мир этот преобразован по роковым законам страсти и смерти. Размеренно и обыденно живут бунинские герои, пока не наталкиваются на некоторое «вдруг». Собственно, Бунина теперь нисколько не интересует их прежняя, их заурядная жизнь. Он опускает подробности их профессии, социального положения и оставляет малую толику типических примет лишь для сохранения иллюзии правдоподобия. Социальная принадлежность героев, равно как их имена, — условны, случайны, не обязательны. Здесь, в пределах «роковой любви», ведет автор своих героев, пока его гипертрофированный вымысел не вынуждает их «ловким» выстрелом свести счеты с жизнью.

Однако если ограничиться лишь пессимистической схемой, представление о поздней бунинской прозе будет слишком обедненным и заставит вернуться к утверждениям о вторичности, эпигонстве его эмигрантского творчества. (Таков смысл отзыва Горького: «Бунин переписывает «Крейцерову сонату» под титулом «Митина любовь», с чем невозможно согласиться.) Напротив: в рассказах 1920 —1940-х годов Бунин порою вступал в своего рода художественную или даже идейную полемику с крупнейшими представителями русского реализма. Но это не было использованием чужих приемов или несамостоятельным следованием за известным сюжетом. Так, в связи с «Мити-ной любовью» вспоминается имя Чехова. В рассказе Чехова «Володя» семнадцатилетний герой, слабый и жалкий, погибает, раздавленный нестерпимой пошлостью, нашедшей воплощение в облике вздорной и пустой женщины. Не то Митя у Бунина. Он гибнет не от слабости, а от силы, цельности своей натуры и своего чувства. Это человек высокого склада, трагического темперамента, чувствующий себя обокраденным, опустошенным в мире, где любовь всего-навсего предмет купли-продажи, где она является либо по-деревенски откровенной (за пятерку на поросят), либо утонченной, «одухотворенной». Так проступает в «Митиной любви» идущая «вторым слоем» проблематика социальная, решительное отрицание «нового», буржуазного мира, воплощением которого является «господин в смокинге, с бескровным бритым лицом».

Необычайная сила и искренность чувства свойственна героям бунинских произведений о любви, которая предстает в ореоле исключительности и красоты, одухотворяющей избранных. Такое отношение к любви неожиданно придает таланту писателя романтический отсвет. Не Филемон и Бавкида, не толстовская Наташа с пеленкой в руках, радующаяся желтому пятну вместо зеленого, а Ромео и Джульетта, чувство которых невозможно представить себе в обыденности, ближе всего Бунину. Его герои мучаются и страдают там, где для «обычного» человека еще не достигнут самый порог чувствования.

Центральным событием в творчестве Бунина последних лет явился цикл рассказов, составивших книгу «Темные аллеи» (1943), единственную в своем роде в русской литературе, где все — о любви. Тридцать восемь новелл этого сборника дают великое разнообразие незабываемых женских типов — Руся, Антигона, Таня, Галя Ганская, Поля («Мадрид»), героиня «Чистого понедельника». По сравнению с ними мужские характеры менее разработаны, подчас лишь намечены и, как правило, статичны. Они характеризуются скорее косвенно, отраженно — в связи с физическим и психическим обликом женщины, которую любят и которая занимает в рассказе самодовлеющее место. Мы встретим и грубую чувственность («Барышня Клара»), и просто мастерски рассказанный игривый анекдот («Сто рупий»), но сквозным лучом проходит через книгу тема чистой и прекрасной любви. Дорожное приключение или дачный роман перерастают в редкостную и благородную ошеломленность души, потрясение, которое силой слова передается читателю. Правда, взятые сами по себе иные эпизоды «Темных аллей» могли дать повод для упрека автора в излишнем «эротизме». Однако на самом деле все обстоит гораздо сложнее. В чистом пламени высокой любви не просто поэтизируются самые «стыдные» подробности — без них сокращено, урезано путешествие души, громадность ее взлета. Именно естественный сплав откровенно чувственного и идеального создает художественное впечатление: дух проникает в плоть и облагораживает ее. Любовь делает жизнь бунинских героев значительной. Но не оттого только, что наполняет ее радостью и счастьем, а прежде всего — от неизбежности собственной гибели, что придает трагическую значительность и ценность последующим переживаниям,

Болезненно восприимчивый к текучести времени, его загадочной необратимости, Бунин стремится найти в нем «окно», возможность прорыва в причинно-следственной цепи событий. Героиня «Холодной осени» (1944), проводив на германскую войну, на скорую гибель своего жениха, много потом мыкала горя. Но она убеждена, что вся дальнейшая карусель событий, безостановочный «бег» — это лишь дурной сон, от которого нужно проснуться к «настоящему», к встрече с погибшим женихом. Рассказами-снами, рассказами-видениями, разрушающими структуру времени, выглядят иные зарубежные бунинские произведения («Поздний час»).

В чрезвычайно трудных условиях эмиграции бунинский талант не закостенел в отчаянии и тоске, но, стесненный, отрезанный от родины, продолжал поиски нового. Можно даже сказать, что именно в зарубежье личное, идущее непосредственно от Бунина, стало прорываться в его произведениях сильнее и явственнее, чем прежде. За годы одиночества, воспоминаний, медленного, но, как могло казаться тогда, надолго окружившего его забвения в бунинском творчестве произошла концентрация внимания на нескольких коренных проблемах — любви, смерти, памяти о России.

Но русский язык, тот самый, который поддерживал в дни тяжких сомнений о судьбах родины и Тургенева, остался при нем и продолжал быть лучшим проявлением его таланта.

В пору эмиграции, длившуюся более трех десятков лет, Бунин страдал — и чем далее, тем все более глубоко, тяжко — от чувства одиночества, оторванности от родины. Даже Нобелевская премия, присужденная ему в 1933 году, не доставила полного удовлетворения. Как жаждал он этого признания и как — совершенно внезапно для себя — почувствовал внутреннюю пустоту, даже равнодушие, когда оно пришло, свершилось: «Нобелевская премия ваша!» И сколько грусти в его записи об этих днях: «... все новые и новые приветственные телеграммы чуть не из всех стран мира, — отовсюду, кроме России!»

Это чувство одиночества только обострялось с наступлением старости, болезней, а вместе с ними — большой нужды. Тоска по родине, по своему большому дому резко усилилась в обстановке эмигрантской неприкаянности, в чужих стенах, «мертвым языком говорящих о чьих-то неизвестных, инобытных жизнях, прожитых в них». Бунин, так обостренно воспринимавший собственную связь с прошлым, с предками, с родовым стволом, оказался отрезанным от всего, что уходило в прошлое, а следовательно, что могло длиться, продолжаться в настоящем. Атмосфера бездомности, нужды, скитаний — теперь вынужденных — придала особый оттенок страданиям старого художника. Вспомним его известные стихи 1922 года: «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...»

Но было еще и чувство одиночества особого рода. Бунин был глубоко самобытным, выдающимся русским писателем и в эмиграции напряженно искал себе преемника, продолжателя тех классических традиций, которые сам и пронес с таким достоинством, вопреки всем и вся. Беда, однако, заключалась в том, что такого преемника он не находил, да и, по всей очевидности, найти не мог. Художник, почти не знавший поражений, труженик и даже подвижник словесного ремесла, он с течением времени все более выявлялся как фигура единственная в своем роде, а оттого еще более одинокая в литературе русского зарубежья. «Старики»-реалисты (Куприн, Шмелев, Тэффи) постепенно уходили, продолжатели иных направлений (Ремизов, Ходасевич, Геор-I ий Иванов) воспринимались Буниным как безусловные наследники ненавидимого им декадентства. Абсолютной ценностью оставалась для него до конца дней русская классика. «Исход» за рубеж, резкая перемена обстановки, неприятие новой России — все это сказалось раньше и сильнее всего как раз на общественно-литературных оценках Бунина, ожесточило его перо, привнесло особенную демонстративную пристрастность в подходе к современности и к истории. Но если «отжать» прямолинейные и несправедливо враждебные выпады Бунина против рабоче-крестьянского государства и советской культуры, то и в основе всех его позднейших высказываний и мемуарно-критического наследия мы обнаружим те же, что и прежде, требования к литературе, сохраняющие свое значение и посейчас. На протяжении всей жизни Бунина они, конечно, приобретали новые оттенки и даже акценты, но были себе верны в главном: в безоговорочной поддержке здорового, реалистического искусства, в непрекращающейся полемике с модернизмом. Причем за всеми резкими бунинскими оценками всяческого модернизма чувствуется глубоко затаенная личная горечь автора, проигравшего в тяжбе со временем. До конца своих дней остается он верен своим привязанностям и симпатиям. Правда, события второй мировой войны, фашистская оккупация Франции и победоносное завершение войны Советским Союзом вызывают у писателя прилив патриотических чувств и нечто принципиально новое в отношении к стране и ее литературе. Он, ревниво и зорко следивший за «чистотой знамени» писателей-эмигрантов, преследовавший самую мысль о каком-нибудь компромиссе, «смене вех», с негодованием относившийся к произведениям советских писателей, по крупицам доходившим до Парижа, восхищенно отзывается о Твардовском и Паустовском...

За рубежом, возможно, впервые Бунин перестал быть «только» писателем, ощутив острую, безотлагательную необходимость дать непосредственный исход «личному» — как в тенденциозных крайностях, так и в своем горе от разлуки с родиной и в признании в любви к ней. Тем более тяжело воздействовало на него чувство «вакуума», пустоты в эмиграции.

Однако одиночество требовало выхода, и Бунин, как уже было сказано, следил за появлением новых имен, много внимания отдавал молодым прозаикам и поэтам. Наследников же и преемников Бунина-художника, очевидно, можно было искать и встретить только на родине, в России.

Говоря о бунинских традициях в современной советской литературе, не следует выделять самоцельное «мастерство» как некую сумму художественных приемов, а нужно исходить из нравственно-эстетических уроков творчества Бунина. В сегодняшнем литературном процессе бунинский опыт, реалистические принципы, художественные открытия в поэзии и прозе продолжают участвовать, воздействуя на разновеликих по таланту писателей. Как отмечает А. Твардовский, «влияние бунинского письма сказывалось, пожалуй, в наиболее очевидной степени, на Ю. Казакове. «Из совсем молодых, начинающих прозаиков, нащупывающих свою дорогу не без помощи Бунина, — продолжает он, — назову В. Белова и В. Лихоносова. Но круг писателей и поэтов, чье творчество так или иначе отмечено родством с бунински-ми эстетическими заветами, конечно, значительно шире. В моей собственной работе я многим обязан И. А. Бунину, который был одним из самых сильных увлечений моей юности» (И. А. Бунин. Собр. соч., т. 1. М., 1965, с. 10).

Бунинские произведения прочно вошли в духовный мир советского человека, они живут, волнуя, тревожа, обогащая нравственно и эстетически многомиллионную читательскую аудиторию. Лучшие произведения Бунина вошли в нашем сознании в русскую классику.