Дед мой, Никита Семёнов, служил священником в измайловском Покровском соборе, в Москве, в начале 20-го века. Жена его, Ксения, пекла, пироги на заказ, и такие они у неё вкусные получались, что их подавали к царскому столу.
И было у Никиты и Ксении четырнадцать детей. Сам дед был человек рослый, голубоглазый, русоволосый, с довольно большою окладистою бородой. По натуре он был добрый, но иногда кого-то строжил. Детей своих дед в Законе Божьем наставлял, но никто из них по его стопам не пошёл. Как сказал поэт Константин Аксаков:
– В деле веры нет авторитета: нет его для свободы духа…
В Россию в те годы пришёл с запада технический прогресс, а вместе с ним и свободомыслие. Новых веяний Никита наш не любил, но детей нужно было сделать самостоятельными. Все семь сыновей его пожелали учиться в Императорском Московском техническом училище, и он стал работать день и ночь, экономил на всём и оплатил им обучение. По окончании училища все они стали инженерами и пошли работать на московские заводы. Семь дочерей Никиты окончили Высшие женские курсы и, все как одна, стали учительницами.
Завершая обучение, дети Никиты и Ксении заводили свои семьи, и всё было бы хорошо, но вдруг в Россию и в нашу семью пришла беда. Старшие сыновья священника Никиты, общаясь с рабочими на заводах, стали марксистами и приняли участие в декабрьском вооруженном восстании в Москве 1905 года. После подавления восстания все они были арестованы, и, по решению военно-окружного суда, отправлены на каторжные работы в Сибирь.
По решению того же суда Никита и Ксения «за негодное воспитание детей» были высланы из Москвы в Васильсурск. Городок Васильсурск стоит в местах глухих и красивых – на высоком берегу реки Волги, у устья реки Суры. Высокий берег Волги там изрезан логами-долинами и потому имеет вид гор. Склоны гор поросли деревами кряжистыми, в низинах высятся корабельные сосны, а на плато вдоль реки Суры стоят раскидистые дубы. Места те сейчас называются Волжской Швейцарией. В пяти-шести километрах от Васильсурска, над рекою Сурой, в ту пору стоял большой и славный мужской Михайло-Архангельский монастырь. И была в стенах его красота такая, сила и мощь, что к нему шли и шли из мест ближних и дальних многочисленные паломники.
В васильсурскую ссылку из Москвы вместе с родителями приехала и их младшая дочь, моя мама – Валентина.
В 1921 году, при Советской власти, Михайло-Архангельский монастырь был закрыт. Часть его монахов были расстреляны тут же, у стен трапезной.
Когда комсомольцы на реке Оке стали строить Горьковский автозавод, то им понадобился кирпич. Чтобы решить эту проблему, они «штурмом» разобрали Михайло-Архангельской монастырь. Один только величавый Благовещенский храм на месте его остался. Потом в стенах его стали проходить службы, и народу на них, как и прежде, приходило много. В нём, как в приходской церкви, и служил мой дед.
В сентябре 1930 года власть решила Благовещенский храм снести. Чтобы спасти его от разрушения, мой дед закрылся в нём. И говорят, он был там не один.
Только храм Благовещенский и с людьми взорвали…
Лет тридцать назад я там была, у груды красного крошева. И ещё видела, как две женщины, проходя мимо, положили на кирпич битый полевые цветы…
Бабушка после всего этого умерла.
Когда мама осталась одна, ей пришлось искать работу. Но так как она была поповна, её никуда не брали. Неизвестно, чем бы это всё кончилось, но вдруг выяснилось, что старшие братья мамы были первыми революционерами. И вот тогда на работу её взяли, в одну из школ города Васильсурска, учителем русского языка и литературы.
Русский язык и литературу мама моя вела блестяще, за что и удостоилась позже звания заслуженного учителя Российской Федерации.
Потом, по линии народного образования, маму перевели в город Козьмодемьянск. Город наш тоже стоит на реке Волге. И основал его сам царь Иван Грозный, так как место это ему понравилось. Есть в нём и мощёные в древности камнем улочки, и затон, для зимовки речных кораблей. Мама в Козьмодемьянске вышла замуж за местного паренька – Парфения, писавшего незатейливые стихи. Папа мой был матросом на буксире и по всей Волге баржи водил. Потом у них родилась я.
Первое, что в жизни своей помню – как идём мы с мамой за ручку по тропинке на высоком берегу Волги. У мамы – широкополая шляпа. Вокруг – трава зелёная и цветы. Вверху слепит солнце, и я больше смотрю вниз. А там внизу, над поблескивающей гладью голубой реки, кружатся птицы. И мама меня ласково спрашивает:
– Даша, а где наш папа плывёт?
Я указала пальцем на дымный пароход, и звонко сказала:
– Он там!
Какой я была тогда маленькой! Пяти лет ведь не было. А вот подруга у меня уже была. И какая подруга! Во всём мне под стать.
Как сейчас вижу личико её хорошенькое в дверном проёме. Приоткроет она, бывало, дверь и в нашу горницу, где я в куклы обычно играла, и так явится. Подойдет, встанет рядом и вся выглядит будто солнышко. Уж такая она была милая и красивая, что все печали мои уносились прочь.
Чаще всего приходила она днём, почему-то ненадолго. Подойдёт близко-близко, заглянет своими голубыми глазами в мои глаза, широко-широко улыбнётся и звонко так засмеётся. И она смеялась, и я смеялась. Как хорошо было!
Во всём подружка моя была как я. Вот стоим мы с ней рядышком перед большим зеркалом и в него смотрим. Росточка с ней мы были одинакового, и кудряшки у нас были светлые одинаковые, да и личики очень похожие – курносые. Всё одно к одному. Вот только платья разные…
У подруги платье было белое, как бы вышитое, и поблескивало, как река. У меня наряда такого с блёстками даже в шкафу не было. Платье на мне было серое, в клеточку. Но я подруги моей не завидовала. Потому что я её любила…
Всякий раз, когда подружка вот так приходила, сердечко моё трепетало от радости. Я смотрела и смотрела на нее во все глаза. Вот и сейчас в памяти вижу её и не могу отвести глаз. Какая же в улыбке её была чистота! Какой светлый взгляд! И грации сколько в движениях!
А если днём ко мне подружка не приходила, то я сама бежала её искать. Помню, носилась я по нашей улочке взад и вперёд и через щели в дощатых заборах во все дворы заглядывала. Потом бежала на берег реки Волги и с опаскою глядела с обрыва вниз. Нет, ни тут, ни там её не было…
Повторяюсь я, наверное, но глаза у подруги моей были глубоки как небо и чисты как ручьи. От одного её взгляда становилось светло и сладко. А как же чудно она смеялась! И она смеялась, и я смеялась.
Как нежно-нежно она куклы мои качала. И я тоже хотела так качать.
А как же шумно и весело бегали мы по всей горнице: она впереди – я за ней. И потом мы кружились, раскинув руки и заливаясь смехом…
Не припомню, чтобы мы с ней о чём-то говорили. Мы любили друг друга, а любви, как говорят, не нужны слова. Она была мне рада, а я ей.
Один раз, когда мы вот так вот бегали, в нашу комнату вошла мама.
– Даша! Чего ты так носишься и хохочешь? – остановившись, спросила она.
– А как же, мама! Мы же играем! – громко сказала я и побежала вслед за подругою под стол.
– С кем? – спросила мама и заглянула под стол.
Ну, она же сама нас видела, и потому я ей не отвечала. Не дождавшись ответа, мама покачала головою и сказала:
– Лоб только не расшиби…
А был это 1941 год.
В середине июня мы переезжали жить в новый дом, что был в центральной части Козьмодемьянска.
Помню, день переезда был пасмурным. Мама села на телегу, посреди тряпичных узлов, взяла меня на руки, и мы тронулись. Смотрю, а у дощатого соседнего забора подруга моя стоит, в платье белом и машет мне рукой. И я ей тоже рукой махать стала. В дом новый она не приходила, и больше её я не видела.
Вскоре началась война. Папу на флот воевать взяли, и он назад не вернулся…
Когда я стала самостоятельной – став студенткой в городе Казани и ещё старостой группы, и активной комсомолкой – захотелось мне подругу детства найти. Накопила я денег на билеты туда и обратно и поплыла на колёсном пароходе в город Козьмодемьянск. Не без труда нашла я наш старый дом. На его крыльце стояла старушка в чём-то сером.
– Здравствуйте, бабушка, – сказала я ей у калитки. – В этом доме я до войны жила. Была я маленькой.
– А я тебя, помню. Ты Даша, – улыбнулась она и сказала: – А пойдём ко мне, девонька, чай пить. Зови меня баба Галя. Я до войны тут, у спуска, жила и всех-всех наших помню!
Какой же дом наш был маленький! В детстве я сама была маленькой, и потому дом наш мне казался большим, ну прямо хоромами. Войдя в горницу, я сразу вспомнила, где у нас стояли стулья, и где были стол и кровать, покрытые тёмными марийскими кружевами. А вот дверь входная не изменилась, и (о чудо!) рядом с нею стоял всё также рыжий комод. Подле него подруга моя появлялась.
Попивая горячий чай с большим сладким пряником, я спросила:
– Баба Галя, должно быть, вы знаете, где подруга моя жила? Была она, как и я, маленькая.
– Да, нет, голубка моя, второй малютки как ты тут не было, – со всей уверенностью ответила она. – Домов-то тут – раз-два, да обчелся…
И плыла я на пароходе в Казань в большом недоумении. Слушала мерный плеск гребного колеса о воду, смотрела на красивые, медленно проплывающие берега и думала:
– Ну откуда у подруги моей такое платье?! Мы тогда бедно жили, да и все бедно жили… Где же она жила? Откуда прилетала ко мне голубкой белой?…
Сейчас я живу в городе-герое Новороссийске, у синего моря. Муж мой был капитаном дальнего плаванья. Сын наш тоже стал капитаном и сейчас ходит по всем морям на супертанкере. Дочь захотела учиться в городе Казани, в университете, и там устроила свою жизнь. Есть у меня и внуки. А как я стала жить в трехкомнатной квартире одна, то часто подругу свою вспоминать стала. Иногда, даже говорю ей мысленно:
– Где ты теперь, подружка милая?… Как же тебя зовут?…
И вдруг, всё это сразу прояснилось.
Большая комната моя – проходная. Как и в Козьмодемьянске, тут у входа стоит комод. Как-то смотрю, а на нём календарик лежит маленький. Не иначе мне его невестка оставила. Перевернула, а там личико знакомое девочки с кудряшками и с кругом золотым над головою. И внизу надпись – «Ангел-хранитель». Тут-то я и заплакала, и долго-долго светло плакала…
Мамой-поповной крещена я была с рождения. Не иначе это по молитвам дедушки Никиты, ставшим мучеником за Бога, мне, внучке его, дана была такая Милость… Ангел-хранитель жил моими заботами, и потому был на меня так похож…
Однажды мы пришли с мужем в Успенский собор в духов день, и я запомнила, как священник сказал с амвона:
– В ангелах и в святых обитает один и тот же Святой Дух!
О святых я потом в настольном церковном календаре прочитала. И действительно, всё это на подругу мою похоже:
– Чистоту святость горнего мира нельзя выразить земными словами. Если кто увидит святого, то потом не сможет ничего о нём рассказать. Духовная красота сияет в его очах, отражается на его лике, и исходит при всяком Его дыхании. В присутствии святого душа наша воспламеняется любовью, сама уподобляется этой красоте и светит её светом. Так словно свеча от свечи загорается любовь и светит святость в душах.
В духовном мире и царь, и воин, и убогий – все в равном достоинстве. Царство Божие – есть Царство свободы и безвластия. Главная в нём – Любовь. Не сан делает человека святым, не место у престола, но добродетельная жизнь и личная святость. Вспомните чистоту и простоту своего детства. Это надо возвратить!
(0)
