Кто-то сказал ей, что здесь в Дербышках было явление Богородицы и ещё святого Николая Угодника – совсем недавно. Кое-что об этом знал и я, и ей рассказал. А потом начала свой рассказ она, и довольно подробный, духовного свойства, о своём деде и о своём отце.
***
Голос у Марии Николаевны был от природы твёрдым, но так как она говорила с добрым расположением, то звучал он мило. Время о времени моя спутница смотрела куда-то вдаль. А рассказ свой она начала так:
– Дед мой, Василий Сомов, был в молодости парень хоть куда. Есть у меня его фото… Копию я себе сделала. На оригинале, на обороте, подпись есть карандашом: «Васятка, 1913 год»… Стоит наш Васятка в проходе посреди торгующих, видать, на ярмарке, и держит лошадь белую под уздцы. Народу там вокруг – тьма. А он в толпу такую с лошадью и фотографом влез. Баловался, значит! Плечи у него широкие, рубаха навыпуск длинная, со стоячим воротничком, на фото серая. Ох, и красив! Черты лица крупные, глаза – задиристые! Ну, всё ему нипочем!! А из-под картуза с козырьком кудри черные выбиваются. Борода да усы пока жидкие.
И вот разразилась над Россией-Матушкой через год первая мировая война. Записали нашего Васятку в рекруты от родного села, одели в шинельку серую, дали ему винтовку со штыком да и отправили воевать на австро-венгерский фронт. Наверное, с год он там, на переднем крае, прямо в окопах жил. А когда русская армия в наступление перешла, то немало наших ребят на полях тех головы свои сложили, а сам он множественное ранение от разрыва снаряда получил. Долго потом мой дед в разных госпиталях лежал. И всё у него зажило, вот только нога не отошла. До конца дней своих он ходил только с палочкой. Вернувшись в родное село на Белгородчину, он женился и обзавёлся большой семьёй.
Пока лежал наш Васятка в госпитале, весь в бинтах да к палкам привязанный – навещал его один убелённый сединою священник. Раз в два дня обходил он всех раненых с большим крестом. Умирающих – причащал, всех, кто звал его – исповедовал, кому-то сам что-то говорил и всем давал крест целовать. Подле Васятки нашего священник тот надолго задерживался и отвечал на все его вопросы. И вот тогда дошло до моего деда, в чем состоит глубинный смысл жизни! Возлюбил он Христа-Бога за Его жертву крестную, принесённую за всех нас людей на Земле – за все прошлые, настоящие и будущие поколения… И горел Василий потом всю свою жизнь Верой праведной и Любовью пламенной к Иисусу Христу, за тот шанс ко спасению души, что Он ему дал.
В том селе, где жил Василий, Церковь Божию безбожники сожгли в 1938 году. И с тех пор стал он, с больной-то негнущейся ногой, каждое воскресенье, за 18 километров, в Храм Божий в райцентр ходить! Холод, зной, дождь – всё ему нипочём! Вот за такую его любовь ко Христу Бог отвечал Василию Сомову своей Любовью. Беды и лишения всю его большую семью вплоть до второй мировой войны обходили стороной.
Когда же грянула вторая мировая война, родовое село Сомовых оказалось в глубокой оккупации. Сначала все жители его пошли со скарбом на подводах или пешком за отступающей Красной армией. Но немцы на танках и на мотоциклах ехали быстрее, и всем им пришлось вернуться. В первые дни оккупации дед мой Василий укрыл на чердаке дома своего двух раненых красноармейцев. Потом с корзинкою и клюкою он стал в лес ходить, будто бы за грибами, и там партизан нашёл. Когда раненые те окрепли, он сам их к партизанам в дождливую ночь отвёл. И стал с тех пор мой дед разведданные для партизан собирать.
Осенью 1943 года, когда наши пришли и из всей области немцев выгнали, ему повестку в район с первою почтой принесли. Не знал дед мой с домочадцами, что и думать. И вот опять он в райцентр пошёл, но только вначале в Церковь, а потом в «орган»… А там ему по партизанской линии грамоту дали, да ещё мешок семенного зерна! И потом, с мешком этим, его солдат назад в деревню на полуторке привёз!
И была у Василия Сомова палочка, большая такая, да не простая, та с которой он всегда ходил. Ещё в начале сороковых дед мой деревце в лесу невысокое приметил и посох себе из него ножом выстрогал. Там, где рукоять была, осталось на нём одиннадцать бугорков-сучков. Каждый из них дед мой на ощупь узнавал, и даже в темноте имена называл. Ведь всего у него было одиннадцать детей. За всех чад своих он много молился. Иные из детей у него во время войны умерли или погибли, но он всё равно за них молился и говорил:
– У Бога все живы!
Десятым бугорком сверху или вторым снизу был у деда Василия мой отец, Николай. Любимцев у деда моего среди детей не было. Но сын Николай был из младших, похож на него, да и тот же непоседа, что и он в молодости. В годы войны Василий Сомов как-то чувствовал, что его молитвы сыну Николаю нужны больше, чем всем другим детям, и оттого молился он за него очень усердно, и прежде всего святому Николаю Морскому… За всех детей своих дед мой молился утром и вечером, и иногда днём, когда шёл с посохом в дальний путь.
До армии отец мой окончил школу-восьмилетку и работал на лодочной переправе, на реке, перевозчиком. Николай любил рыбную ловлю, саму реку, и очень хорошо плавал. На призывной комиссии он сам попросился в Морфлот, и его направили служить на Балтику. С успехом он закончил учебку, получил квалификацию – командир расчета скорострельного зенитного орудия – и в звании старшего матроса был направлен на новый эсминец «Тамань». В финскую войну эсминец их нёс боевую вахту в Финском заливе. В 1941 году Николай стал готовиться к демобилизации… И тут, для него, да и для всех неожиданно грянула вторая мировая война!
За всю войну Василий Сомов не получил от сына Николая ни одной весточки. Но он как-то чувствовал, что тот жив, и потому молился за него как за живого.
Сам Николай у него с младенчества был крещён, ходил по праздникам в их сельскую Никольскую Церковь, знал сколько-то молитв наизусть и несколько псалмов.
Дед Василий говорил тогда жене своей – его матери:
– Да не может моряк вот так просто взять сгинуть, если он сам Бога не оставляет, и дома за него молятся!
И вот приехал в село Сомовых летом 1944 года с Балтийского флота товарищ Николая, после ранения – на поправку. Ходил тот товарищ в былые годы с моим отцом вместе с бреднем по реке, работал с ним на лодочной переправе и вместе, в одной команде, они пошли служить в армию на флот. И вот тот моряк рассказал моему дедушке и моей бабушке:
– На второй день войны наш эсминец «Тамань» был потоплен торпедой с подводной лодки. До того ни в небе, ни в море врага мы не видели… И вдруг он ударил прямо из-под воды. Так вышло, что радист наш успел подать кодовый сигнал на базу флота, а вражеская подводная лодка дала сигнал свой. Когда эсминец затонул, то вся наша команда держалась вместе у места его гибели: человек десять моряков тесно сидели в шлюпке, а большинство плавали рядом, кто как мог, держась за обломки. И вот с двух сторон в море показались быстроходные катера. На тех трёх катерах, что подходили с юго-запада, мы разглядели фашистские флаги со свастикой, а с юго-востока к нам подходил только один катер, над которым реял наш большой адмиральский флаг.
Под обстрелом матросы с нашего катера успели втащить на борт только шесть пловцов, в том числе и меня. Катер тот предназначен был для морских парадов и в начале войны вооружения не имел. Поняв это, фашисты стали нас окружать. Тогда моряки с адмиральского катера дали по газам и стали уходить быстро. Скорость у нашего катера была больше… Оставив погоню, фашистские катера вернулись к месту гибели нашего корабля и перестреляли всех, кто там был, из автоматов…
Но немцы расстреляли тогда в воде не всех. Несколько краснофлотцев они всё же выловили, чтобы представить перед их своим начальством. Вот так начался для моего отца плен, продлившийся для него три долгих года. За годы плена побывал он во многих концентрационных лагерях Европы. До Курской битвы, что была в августе 1943 года, фашисты морили голодом и изнуряли бесполезным трудом всех пленных подряд. Но потерпев сокрушительное поражение, они стали ценить рабочую силу. Тех пленных, кто был покрепче, они выделили в отдельные трудовые отряды, кормили их сносно и использовали на всех видах тяжелого труда. И вот мой отец попал в один из таких отрядов.
Иногда в лагерях отец заводил дружбу с кем-то из военнопленных, но все они погибали на его глазах. Сам же он осознавал, что выживает только благодаря помощи Свыше… Молитву Иисусову творил почти постоянно. А когда закрывал он глаза, то видел иногда перед собою милую свою деревянную церковку, что была у них на селе. И от одного вида её он согревался всею душой. Иногда он был как бы внутри её и тогда видел открытые «Царские Врата». В те мгновения где-то на грани слуха отец различал дивное церковное двухголосье. Один голос звучал гулко и ровно, как бас, будто с самого Неба. А вот второй, разливаясь в унисон первому, исходил снизу, и был он будто бы чистый ручеёк...
После того как немцев из Белгородчины выгнали, дед мой Василий Сомов стал вновь в райцентр в Храм ходить. А ходил он не по трассе. Сам он об этом говорил так:
– О-хо-хо, путь мой не близкий! Напрямки идёт он, да тишком…
Так уж повелось у моего деда, что, проходя по одним и тем же местам, он молитвенно поминал одних и тех же своих чад. Думы о десятом сыне доставляли ему боль. Мысли о Николае подступали к нему всякий раз, когда он начинал спуск к речке Назарке среди зелёных трав и полевых цветов. И память о нём не оставляла его и после, когда он переходил по железнодорожному мосту через водный поток и шёл дальше по краю насыпи, пока справа и слева от него тянулись обширные заводи и поросшие камышом низины.
Дед мой, Василий Сомов, умел доверять Богу. И это немало облегчало и ему, и всем его домочадцам жизнь. Иногда, когда речь в семье заходила о Николае, то он подносил руку к сердцу, ладонью кверху, и, глядя на жену и детей, говорил:
– Вот так и ему, и всем нам сам Бог определил! А раз всё так есть, то лучше и быть не может! Все горести и печали у Бога ведут к добру…
За три года плена отец мой три раза совершал побег.
Первая попытка была у него в сентябре 1941 года. Отец и ещё шестнадцать его товарищей перелезли ночью через колючую проволоку и все вместе бросились бежать на восток. Однако далеко уйти они не смогли, так как все были истощены, и силы у них быстро кончились. Немцы с собаками нашли их утром прямо на дороге, и погнали плётками назад. Всем беглецам паёк был урезан вдвое, и немцы стали гонять их на самый тяжелый труд…
Во второй раз мой отец решился бежать летом 1942 года, с приятелем-летчиком, который разбирался в авиации и мог управлять самолетом. Побежали они прямо через лес к тому месту, где взлетали и приземлялись самолёты со свастикой. Но почему-то самолёт, пропеллер которого отчаянно крутил отец – так и не завёлся. Солдаты аэродромной охраны на чихание двигателя тотчас сбежались со всех сторон, схватили их и избили прикладами. Затем фашисты поставили их в чистом поле рядышком, навели на них винтовки, и ждали команды фельдфебеля, чтобы дать залп. Отец мой закрыл глаза и стал творить молитву Иисусову. Ему казалось, что он плыл уже над землёй… И вдруг получает удар прикладом в спину. Потом солдаты эти гнали их пинками обратно в лагерь.
У ворот концлагеря солдаты аэродромной охраны стали что-то кричать, тыкать пальцами в его сторону и смеяться. Постовые, стоявшие у шлагбаума, отводили глаза и морщились… Потом из ворот концлагеря вышел офицер, и солдаты с аэродрома отступили назад. Офицер с фельдфебелем отдали друг дугу честь и немного поговорили. Затем из ворот вышли и три конвоира: они завели двух беглецов в лагерь и там избили…
К третьему побегу мой отец совсем не готовился, но именно он завершился успешно. Летом 1944 года его отряд из-под Лейпцига немцы перебросили в румынский город Констанца, на главную военно-морскую базу фашистов на Черном море. Ещё в Германии весь их отряд немцы переодели в тюремные полосатые робы. С железнодорожного вокзала всех их строем провели через весь город в ремонтный док. В доке на стапелях стояли повреждённые фашистские корабли. Отца моего прикрепили к одному из румынских рабочих, который перебирал двигатель в освещенном только переносными фонарями трюме. Языка друг друга они не понимали, но для работы хватало им и жестов.
Как раз в те дни на суше и на море, на юго-западном фронте, началось масштабное наступление советских войск. После страшного разгрома фашисткой эскадры на море работы в ремонтном доке прекратились. Больше тридцати своих повреждённых кораблей немцы затопили у входа в морской порт. Отряд военнопленных, в котором был мой отец, охранники загнали в трюм сухогруза. Корабль их вышел в море и присоединился к большому каравану судов, идущих прямо на юг.
Но в море каравану пришлось туго. С неба его бомбили краснозвёздные бомбардировщики, с моря налетали торпедные катера, а из глубин по нему выпускали торпеды подводные лодки. Отец говорил, что и сейчас слышит иногда, как гремели тогда вокруг взрывы, грохали палубные орудия и повсюду трещали зенитные пулемёты. Морской караван фашистов горел и редел.
На палубе того сухогруза, где был мой отец, тоже взорвалась бомба. В кормовой части судна среди замасленных деревянных ящиков начался большой пожар со шлейфом черного дыма. Отца и ещё одного пленного освободили от тяжелых цепей, надели на них лёгкие наручники и вывели на палубу. Там прямо в наручниках велели им качать ручной насос. Пока бушевало пламя, на них, пленных, никто и не смотрел. А когда к вечеру огонь на корме команде удалось сбить, то один из конвоиров, проходя мимо помпы, бросил им:
– Шнель, шнель, скот, в свой барак!
Напарник моего отца послушно пошёл в трюм: сам же он замешкался… И вдруг из-за штабеля ящиков услышал негромкий голос, который раз за разом с надрывом в голосе повторял и повторял один и тот же набор слов. Прислушавшись, он понял, что тут кто-то читает молитву Иисусову на каком-то славянском языке. Решив, что средь ящиков прячется такой же пленный, как и он, отец бросился его искать. И вдруг в полузаваленном проходе между рядами больших ящиков он увидел фашистского солдата в полевой форме, стоящего на коленях. Рядом с ним лежали его автомат и ранец. Заметив узника в арестантской одежде, охранник вскочил и прямо перед собою вскинул автомат. Время шло, а он не стрелял…
– Христос Воскресе! – спокойно, как тогда показалось ему, произнёс мой отец.
Тот солдат сначала стоял неподвижно, но потом повесил автомат на плечо, сдавленным голосом произнёс:
– Ваистину Васкрсе!
– Ты кто? Как тебя звать? – спросил его Николай.
– Жа сам Сербин. Жа сам Андрев… – ответил тот и добавил: – Нас югославов в Третем Райху служить призывъют….
Сербский язык от русского сильно отличается, но они друг друга смогли понять. Мой отец рассказал о том разговоре так.
– А я Николай, я русский военнопленный… – сказал он, и, глядя сербу прямо в глаза, спросил: – Так неужто мы, славяне – люди православные, друг друга убивать будем?!
– Нет, Николас, я в русских стрелять не буду! – качнул рукой тот. – И вообще всё кончено! Райх рушится, и нам всем не выжить! Экипажи подводных лодок не слушают приказов и бегут в Аргентину. Все народы на Балканах думают об одном – как выйти из этой страшной войны!
– Слушай, Андрев, браток, ты помоги мне бежать, а… – негромко попросил его мой отец.
– Какой там бежать?! Вокруг нас только море, до берега далеко! – безнадёжно махнул рукою тот.
– А ты ключиком-то наручники мне отомкни, а как сбежать – моё дело, – сказал ему отец и добавил: – Я, может, плаваю, как дельфин…
– Хорошо, – немного подумав, согласился конвоир, достал ключи и снял наручники. Потом он добавил: – Только прямо сейчас бежать нельзя. Постовые тебя увидят и убьют. Пойдём на нижнюю палубу, там мусорный бак есть. Посиди в нём часа два, пока не стемнеет. Потом ты сам из бака вылезешь и в воду спрыгнешь.
Сказав это, Андрев поднял с палубы свой ранец, достал из него свёрток, подал Николаю и сказал:
– Вот тебе, Николас, поешь! Это тебе мой паёк. Бог те благословио!
Посматривая взад и вперёд, серб-охранник провёл моего отца по крутому трапу вниз, помог ему залезть в большой мусорный бак и накрыл его крышкой.
Сначала отец сидел в баке неподвижно, и слышал лишь гулкие мерные звуки дизелей. Никаких других звуков до него не доносилось. Потом развернул пакет и понял на ощупь, что в нём находилась треть каравая мягкого хлеба и большой кусок мяса на косточке.
Поблагодарив мысленно за всё Бога и потом благословив пищу, отец всё это съел.
Когда прошло достаточно много времени, он немного приподнял крышку бака и увидел, что там, снаружи, уже совсем темно. Посидев ещё немного в баке, снял с себя арестантскую одежду и выбрался на палубу. Нащупав перед собой поручни – спрыгнул «топориком» вниз.
Вынырнув из воды, отец увидел перед собою тёмную громаду корабля, на которой тускло светилось лишь несколько иллюминаторов. После этого он стал отгребать от судна как можно дальше. Само море было спокойным и теплым, как парное молоко. Из-за пожара сухогруз их отстал от каравана, и никаких других кораблей тут не было.
И как только отец мой вошёл в воду, душа у него возликовала. Быть в плену и служить фашистам – было для него страшней любой смерти. О том, что будет дальше, отец мой даже не задумывался, так как давно уже возложил всё своё упование на Бога, а с другой стороны, он действительно неплохо плавал. Посмотрев на звезды, отец мой сориентировался и поплыл на северо-восток. Два дня он так плыл, иногда подолгу отдыхал на спине и даже дремал ночью во время штиля…
И вот на третий день где-то сзади послышался шум двигателя. Николай обернулся и увидел уже рядом торпедный катер "Д-3" с советским флагом. Отец стал бить по воде руками, поднимая брызги, и кричать. С катера его заметили, сбавили скорость и подошли ближе. Три матроса в родных полосатых тельняшках бросили ему на верёвке красно-белый спасательный круг и тотчас втащили его на борт.
– Спасибо, братцы, спасибо! – много-много раз повторил мой отец, иногда добавлял: – Три дня как я бежал из плена! Три года я в плену был!
Моряки торпедного катера смотрели на Николая как-то сдержанно и молчали. Потом самый крупный из них, с лычками старшины первой статьи, дал ему штопаную-перештопаную матросскую робу, и спросил:
– Где служил, матрос? Как звать?
– Старший матрос Сомов! Николай… – встав перед ним по стойке смирно, представился отец и со вздохом добавил: – Служил на Балтийском флоте, на эсминце «Тамань» командиром зенитного расчета. На второй день войны фашисты потопили нас торпедой, выпушенной с подлодки…
Моряки с пониманием покачали головами, и кто-то негромко из них сказал:
– Такое с каждым матросом произойти может. И не зарекайся…
Потом отца привели в тесный кубрик с одним иллюминатором, где с двух сторон стояли две прикреплённые к переборкам двухъярусные койки. На нижних местах против Николая расположились два торпедиста – чернявый Рома и рыжеволосый Славик, а рядом, у борта, устроился старшина первого ранга.
И вот в кубрик зашёл матрос в белом колпаке с большим подносом в руках. На подносе у него стояли четыре железные миски с рисовой кашей и высокая плетёная коробочка с кусками белого хлеба. И в мисках поверх риса лежали горками кубики поджаренного до золотой корочки мяса.
– У-у-у!! Вах-вах-вах! – разводя руками, протянул Славик и затем добавил: – А Гоша-то с ресторации опять у нас молодец!!
– Уж что-что, а строчечку в личное дело он заслужил, написанную каллиграфически! – поддержал его Рома.
– А вот пока вы там торпедами, да из пулемёта фрицам харю мылили, я тут за камбузом своим черпачком трёхдюймовым вепря-хрюшку, по наводке Бати, завалил!
– И где это на судне у нас такое место?! – с наигранным изумлением спросил Славик. – Скажи нам, мы ведь глазастые! Может, ты там ещё что забыл?
– А вот это и есть наисекретная военная тайна! – опустив поднос, чтобы все разобрали миски, сказал тот.
Потом кок сделал изысканный старорежимный поклон с пустым подносом в руке и ушёл.
– Видать, Гоша наш перед боевым подходом мясцом сырым разжился, и по обыкновению своему крапивой его обложил. Крапива – это такая вещь, славная, сильная. В старые былинные времена, когда медицины ещё не было, русские воины к ранам крапиву прикладывали и крепко их обматывали. И никаких нагноений у них не было; все раны как на собаках заживали. Но чтобы выдержать такое, надо самому Ильёй Муромцем быть!… Вот и сырое мясо и рыба по нескольку дней в крапиве лежат и не портятся! – гулко пробасил старшина.
А потом, когда все начали есть, он сказал:
– А как же лихо Батя наш в этот раз обе торпеды одна за одной пустил! Любо-дорого посмотреть! Не увернулся пузатый гад! На дно пошёл, там ему и место! И вот теперь всё у нас в ажуре, не стыдно с пустыми торпедными аппаратами на базу идти!
– Эх, поднял бы я сейчас тост за Батю, если б кок наш дорогой нам ещё бы и фляжку со спиртом дал! А она на катере, для особых случаев, есть. Эх, и пустили б мы её с вами по кругу! – с воодушевлением сказал Славик.
– И я бы тоже сказал тост! – поднимаясь со своего места, сказал Рома. И, обводя всех присутствующих взглядом, задержался на моём отце, опустил глаза и сел.
До той минуты душа той у отца моего ликовала. И был он на самой вершине счастья оттого, что вновь был в родном тесном кубрике и среди своих. Но, как только Рома сел на своё место, то мой отец с быстротою молнии вдруг осознал, что он-то сам здесь теперь чужой!! И как-то явственно ощутил на лице своём клеймо предателя! До того он просто тихо сидел, слушал всех и ел… А вот теперь в голове у отца всё совершенно перевернулось. Он не помнит, как вдруг оказался на коленях и что именно тогда говорил. Помнит только, что из глаз у него всё время текли слёзы…
Все краснофлотцы сидели неподвижно и теперь смотрели прямо на него.
Потом встал старшина, похлопал отца плечу и, подняв на ноги, сказал:
– Ничего тут не попишешь, брат... В том, что ты попал в плен – вины твоей нет. Но по закону военного времени ждёт тебя трибунал, и в лучшем случае, в самом лучшем – штрафбат.
– Вот спросит тебя на суде военпрокурор: «На фюрера спину гнул?» Ты скажешь: «Гнул». И всё… ни у него, ни у судей вопросов больше не будет, – спокойно произнёс рыжий матрос и потом добавил: – А они тебя в и расход пустить могут…
– Да ладно тебе, Славик! Типун тебе на язык, – двинул его локтем Рома. – Да получит он свои годков десять-пятнадцать за плен, и так долг свой Родине и отдаст.
– Да не хочу я так вот долг свой Родине отдавать! – с отчаяньем у, и почти навзрыд, с вновь полившимися слезами сказал отец. – А хочу я в десант, впереди всех атаку идти, да кровь свою на землю родную пролить!... Братцы, не дайте мне в тюрьме сгинуть! Помогите туда попасть, где мне винтовку со штыком дадут, и вы не пожалеете об этом! Вот вам святой крест!!
И при этом Николай снова упал на колени, трижды широко крестился, и трижды поклонился им всем до земли.
Старшина второй статьи крякнул, да и грузно сел на своё место. Повисла пауза… Рома и Славик делали вид, будто ничего не произошло.
– Не, братва! Вот что я вам скажу! – со своего места сказал Славик: – Негоже нам, морякам, брата своего под трибунал отдавать.
– Может его, на плавбазе где пристроить?… Не, ещё лучше – в трюме десантной баржи? А когда до дела дойдёт, то он с десантом рванёт в бой! – предложил Рома.
– Да что ты! – махнул рукою старшина. – В трюме на болиндере долго не просидишь. А чужак, он везде чужак! После боя его всё равно в особый отдел сдадут… Давайте-ка лучше перед Батей, как дурень этот только что сделал, тоже на колени упадём. Батя у нас друга в беде не бросит, да и сам он комбригу Долохову…
– Отставить!... Стоп, малый назад! – резанула звонкая команда у входа в кубрик.
Все матросы вскочили с мест. В кубрик вошёл офицер в фуражке и плаще черного цвета с погонами старшего лейтенанта. Видно было, что он стоял тут уже давно и всё слышал.
Посмотрел он на моего отца со всей строгостью прокурора и спросил:
– Что же это ты, краснофлотец Сомов, был при орудии на эсминце, а атаку противника не упредил?!
– Да как же я… – будто бы рыба, вначале двигал губами мой отец, но потом всё же добавил: – Торпеду эту я видел. Но это был не мой сектор обстрела! Орудие нельзя было на неё развернуть! Товарищ старший лейтенант помогите мне долг Родине отдать! Я бы за один шанс всё отдал! А может, вы меня у себя как оставите?
– Представься, как положено! – вновь строго сказал тот.
– Краснофлотец Сомов, первый номер зенитного автомата 61-К эскадренного миноносца «Тамань», – отчеканил тогда мой отец.
– Без книжки краснофлотца и послужного списка никто тебя на корабль не возьмёт! Закон есть закон! – строго сказал офицер. Потом куда мягче добавил: – Сойдём на берег, посмотрим, что там и как. Не буду обещать тебе шанс, Сомов. Сиди здесь! Не знаю я, кто за тобой придёт…
После этих слов офицер ушёл. Матросы все сели и, постукивая ложками, стали доедать кашу. И только отец мой так и продолжал стоять по стойке смирно.
– Да ладно тебе, Николай. Садись, каша стынет! – дружелюбно сказал ему рыжеволосый Славик.
– Садись, ешь, Николай, небось чуть живой, – добавил затем басовито старшина. – Батя у нас везде свой. Как знать, может, тебе и повезет. Пока же лучшего варианта и придумать нельзя…
Был поздний вечер, когда торпедный катер вошёл в небольшую бухту, где устроена была база малых кораблей Черноморского флота. Капитан торпедного катера сошёл на берег, а все матросы улеглись спать. Место отвели отцу на втором ярусе. Всю ночь он лежал тихо, но не спал. Утром после молчаливого завтрака все матросы, кроме Ромы, оставшегося за дежурного, сошли на берег. Мой отец по-прежнему сидел за столом и ожидал, кто за ним придёт. При этом он был, в общем-то, спокоен, так как давно предал себя в руки Бога. В душе своей он был ко всему готов и теперь ожидал только очередного Его решения.
Вот прошёл час, и по трапу, а потом всё ближе зазвучал торопливый стук матросских башмаков. Пригнувшись, в кубрик вошёл рыжий матрос Славик. Посмотрев на моего отца, он быстро произнёс:
– Будет тебе, Николай, до рассмотрения твоего дела дней пять отсрочки. А может, и более. Батя меня к тебе послал… Вчера на десантном корабле «Кубань» «мессера» весь расчёт первого зенитного орудия 70-К выбили и во втором расчете потери есть. На берегу корабельных орудий нет, и специалистов тоже нет. Пополнение будет, но вот когда?… Сегодня вечером все корабли нашей бригады, кроме повреждённых и тихоходов, пойдут в бой. И мы, катерники, тоже с ними пойдём, прикрывать наши десантные корабли от кораблей противника с моря! Комбриг Долохов хотел уже взять на берегу временно один из зенитных пулемётов и поставить его на «Кубань». Но какая это по огневой мощи замена?!
И тут Батя к нему заходит с докладом о нашем походе и, по ходу дела, говорит, что мы в море подобрали пловца, командира зенитного расчета 61-К… Корабельное орудие 70-К – это ведь тот же 61-К, только улучшенное. Комбриг сначала направить тебя на канонерку «Кубань» не согласился и даже рукой махнул. Но Батя потом с ним как-то иначе поговорил. Тогда Долохов дал добро и согласился направить тебя на «Кубань» без переводных бумаг с устной формулировкой: «До рассмотрения его дела».
Так что собирай вещи, Николай, сейчас за тобою с десантного корабля придут. Дадут тебе в расчет трёх пулемётчиков с берега. Сегодня до заката – обучение, завтра – бой. Смотри, Никола, Батю не подведи, да и капитана «Кубани» – капитан-лейтенанта Томина – тоже… И вот я сам думаю, что если ты себя покажешь, то Томин тебя на глаза закроет вплоть до прихода пополнения. А там моли Бога, Николай! Не иначе тебе во всём святой твой – Никола Морской помогает!
В тот момент на палубе вновь раздались торопливые шаги, и вскоре дежурный матрос Рома привёл к ним в кубрик корабельного старшину Стёпина с поручением от капитана десантного корабля «Кубань»…
Вечером того же дня флотилия из трёх десантных кораблей и семи тральщиков в сопровождении двух эсминцев и трёх торпедных катеров вышли в море. Было ещё светло, но солнце склонялось всё ниже и ниже к горизонту, и стояло оно прямо по курсу кораблей. В море был штиль.
Флотилия эта шла к устью Дуная, туда, где несколько дней назад с тех же самых кораблей был высажен на берег десант. Все трюмы кораблей вновь были забиты оружием, боеприпасами, провиантом и людьми; на палубах у них тесно сидела пехота.
Ещё утром, осмотрев новый зенитный автомат 70-К, стоящий в носовой части канонерки, отец понял, что с этим орудием он справится. И как было когда-то на Балтике, он построил приданных ему матросов и четко распределил меж ними обязанности. Потом каждому лично он объяснил его задачу, и стал за разом раз гонять их всех, словно они вели уже боевую стрельбу. Иногда он всех останавливал и говорил, что каждому надлежит делать, если возникнет та или иная проблема. Все матросы были с оружием «на ты» и всё схватывали на ходу.
Перед самым закатом к зенитчикам подошёл офицер с нашивками старпома.
– Расчет, встать смирно! – скомандовал мой отец и доложил. – Товарищ старший лейтенант, боевой расчет автомата 70-К проводит учебно-боевую тренировку!
– Вольно, – сказал тот и, внимательно посмотрев на отца, сказал:
– Так ты и есть тот самый старший матрос Сомов, с гауптвахты?! Смотрю за каждым твоим шагом, матрос, и молчу… Лучше бойцов учите, лучше! И гоняйте их как следует! Утром на нас «мессера» насядут и страшно давить будут! Плацдарм наш в устье Дуная для немцев как кость в горле! И от того, дойдём ли мы до цели или нет – зависит, кто кого!
К ночи отец был уже уверен, что расчет у него есть. И он даже поспал немного на ящиках со снарядами возле зенитки.
Но как только рассвело, на всех кораблях вокруг разом завыли сирены.
Отец сразу сел за прицел и увидел в его перекрестье у горизонта с десяток лёгких бомбардировщиков – «мессершмитов». Вскоре справа и слева от него заухали по ним палубные орудия с двух эсминцев и затрещали зенитные орудия и пулемёты на всех кораблях. Но мой отец дождался, когда один из самолётов противника выполнил разворот и вошёл в боевое пике прямо на их корабль. С небольшим упреждением на цель отец разрядил в него всю обойму из пяти снарядов. «Мессер» тут же взорвался прямо в воздухе и грудой разлетающихся горящих обломков, окутанной черным шлейфом, врезался в воду рядом с их кораблём.
Все пехотинцы повскакали с мест и закричали:
– Ура!! Ура-Ура!...
Старпом помахал отцу с капитанского мостика фуражкой и дал гудок.
А вот потом все эти «мессера» стали будто заговорённые. Одни улетали, другие прилетали, и так весь день как сплошной круговорот. Мой же отец всё мазал и мазал, и ему было стыдно смотреть бойцам своего расчета в глаза. Весь расчет работал между тем слаженно, и автомат 70-К стрелял у него почти непрерывно. Пехота била по воздушным целям из своих станковых пулемётов, но тоже без успеха. На палубе из-за обстрелов с воздуха росло число убитых и раненых… И если бы не звенья наших истребителей, которые прилетали иногда флотилии на подмогу, то им бы пришлось совсем худо…
Один из тральщиков принял бомбу на корму и стал быстро тонуть. Три других тральщика подошли к нему борт в борт и приняли на борт бывших на нём людей – многих с палубы и иных уже из воды… И уже вечером, перед самой высадкой, Николай зацепил ещё один – «Фокке-вульф». Снарядом он отхватил ему треть крыла, и тот, кувыркаясь в воздухе, упал в воду.
Ночью десантные корабли и тральщики подошли к плацдарму, уткнулись носами в берег и стали производить высадку пехоты и разгрузку трюмов. Враг бил по ним вслепую, и ни один из снарядов в корабль их не попал. Под утро, взяв с плацдарма раненых, все корабли пошли в обратный путь. Ни утром, ни позже фашистские самолёты их больше не атаковали.
– Ну, Сомов, ты даёшь! Ты снайпер! Два самолёта за один день завалил! – уже днём сказал отцу корабельный старшина Стёпин, и добавил: – Я только что в капитанской рубке был и всё сам слышал! Командующий с эсминца по рации капитан-лейтенанта Томина похвалил и велел ему наводчика с носового зенитного орудия не забыть к ордену представить!
По возвращении флотилии на базу флота в штабе бригады произошел следующий разговор. Сам комбриг Долохов рассказал о том моему отцу после войны, в Астрахани.
Тогда в кабинете комбрига стояли перед ним два капитана – капитан первого ранга Томин и старший лейтенант Байтин. И Долохов у них спросил:
– Ну что, товарищи офицеры, что мы со старшим матросом Сомовым будем делать? Согласно предписанию, каждый из нас должен был его сразу же в особый отдел сдать. И у сотрудников отдела будут к нам вопросы. Почему мы его сразу не сдали, и почему доверили оружие? Это буквоеды – ничего им не объяснишь… Как доложил мой зам, матрос этот, Сомов, неплохо себя в походе на плацдарм показал. А что вы о том скажете, капитан-лейтенант Томин?
– Да, в походе на плацдарм Сомов два самолёта противника сбил. И это не всё. Он ведь ни одного прицельного бомбометания на корабль не допустил. Дело своё матрос знает, отменный стрелок! Жалко такого с корабля отдавать!
– А вы, старший лейтенант Байтин, что скажете? – повернулся комбриг ко второму офицеру.
– Любим мы, товарищ комбриг, на праздниках речи о чести офицера говорить! И я думаю, что это именно она сдать мне под трибунал матроса Сомова не позволяет. Да и рядовой состав за него просит! Матросы прямо на кораблях прятать его готовы. Да только вот что это для самого Сомова будет за жизнь? – ответил тот и затем задумчиво добавил: – Товарищ комбриг, идут слухи, что Вы от нас в Дунайскую военную флотилию переходите. Бронекатера для неё, говорят, уже на подходе, набор добровольцев в десант для флотилии объявлен. А вот нельзя ли как-то в один из десантных отрядов старшего матроса Сомова пристроить?
– А что, это мысль!… – подумав немного, сказал комбриг, и, походив взад и вперёд по кабинету, сказал: – Дать Сомову удостоверение десантника-штурмовика флотилии, как и всем, кто приходит к нам из береговых подразделений флота и из пехоты, в моих силах… Товарищи офицеры, война в акватории Черного моря скоро закончится. В связи с переносом театра боевых действий на Балканы вопрос о создании Дунайской флотилии сейчас стоит остро. Всю войну я командовал бригадой малых боевых кораблей на море, и вот руководство флота двинуло меня на Дунай. Основа новой флотилии – моряки Черноморского флота, при участи офицеров Каспийской флотилии и других флотов и флотилий. Благодарю вас, товарищи офицеры, за службу! Приятно было с вами работать. И я рад, что для вас вопросы чести – не пустой звук. Сейчас лейтенант Васюткин найдёт мне командира моего десантно-штурмового отряда, и он сам со старшим матросом Сомовым поговорит. Вот мы с вами, товарищи офицеры, даём матросу Сомову редкий для таких случаев шанс. И пусть он сам и решит, как будет он родине долг свой отдавать!...
Вот так стал мой отец бойцом штурмового отряда – одного из нескольких десантных подразделений Дунайской военной флотилии. Штурмовой отряд тот принимал участие во всех наступательных операциях и всегда шёл на их острие. Сам мой отец о времени том никогда никому не рассказывал. В семьдесят два года отец мой умер. Все дети, внуки, другие родственники и друзья собрались через год в Астрахани, чтобы его помянуть. И вот тогда встал из-за стола один из его боевых товарищей по Дунайской флотилии с множеством медалей и орденов и рассказал нам такую историю.
«Как-то в расположение нашего десантно-штурмового отряда приехал на «Виллисе» сам комбриг – капитан первого ранга Долохов. Возле нас, бойцов, сидевших на солнышке на стволе разбитого дерева, он и притормозил. Мы встали.
А метрах в двадцати от нас, у разрушенного дома, за оградою из белого камня, развалившейся и пробитой во многих местах, старшина наш кого-то по-свойски так распекал. Ну, как говорится – любо-дорого послушать и посмотреть.
– Ну что ты за палку держишься?! Ну что мне – костыли на баланс десантно-штурмового отряда записать? И ты что, с костылями этими в строю стоять будешь?! Не позорь нас, сам уйди! Ну, ранило тебя – так иди себе с честью в медсанбат. Не можешь сам идти – не надо, мы сами тебя за милую душу на маскплаще отнесём. А если идти можешь, то вот те мой приказ. Строевым шагом в санчасть или на гауптвахту – шагом марш! И чтоб духу твоего через тут пять минут не было!!...
А так как у американского «Виллиса» дверей нет, то комбриг Долохов, едва заглох двигатель, всё это услышал. Потом он из машины вышел. Тут же к нему подошёл с докладом наш командир:
– Товарищ комбриг, в настоящее время весь вверенный мне личный состав отдыхает! Командир десантно-штурмового отряда лейтенант Вдовин!
– Вольно, Вдовин, – махнул рукою ему комбриг, и спрашивает: – А что это, товарищ лейтенант, у вас тут старшина так шумит?
– Так ведь характер у старшины нашего кремень, и старший матрос Сомов – тоже кремень! Вот искры-то и летят! – с улыбкою ответил тот. Но так как Долохов сразу нахмурился, то он несколько торопливо объяснил: – Товарищ капитан первого ранга, вы чего не подумайте. Боец Сомов отважен и исполнителен и во всем пример! Но он всегда, знаете ли, в атаку впереди всех идёт да на рожон лезет! В Дунайской флотилии он с первых дней. Состав отряда нашего трижды уже сменился, а у него – ни царапины. Но вчера у пристани и его зацепило. А он в медсанбат идти отказывается! Пробовал я сам с ним говорить! Ни в какую не идёт…
– А, что, сильно Сомова зацепило? – вдруг с немалой заботою спросил комбриг, да и посмотрел на Вдовина так пристально-пристально.
– Бойцы мне утром сказали, что вчера вечером Сомов кровь из сапога на землю вылил, – отводя взгляд, ответил тот. – А потом он ещё свои боевые сто грамм на рану вылил, крапивою ногу обложил и крепко-накрепко портянкою обмотал. Зубы сцепил и ходит… Товарищи боевые к нему в ночь-полночь медсестру из медсанбата позвали! Как уговорили?!... А он, как увидел их, так прямо в темень с больною ногой ногою сбежал! Ну, у бойцов моих фонари были, и они его нашли. Нашли-то-нашли, а вот сапог, в голенище пропоротый, он так и не дал снять! Честно скажу, товарищ комбриг, не ожидал я такого от Сомова. Кулак у меня пудовый, но на него не подымается. И вот тогда я него старшину нашего напустил. Ух, и грозен он у нас, как вепрь! Слышали, как вопрос поставил? «Или… или…!» И не отвертишься!
– Видать, Вдовин, я Сомова лучше тебя знаю, – сказал капитан первого ранга и добавил: – Вот ты говоришь, кровь он на землю пролил? И это хорошо. Теперь у него на душе спокойнее будет…
– Не понял, товарищ комбриг, – сказал наш лейтенант.
– Ну и ладно… – махнул рукою комбриг и ответил: – Перед Родиной и своей совестью старший матрос Сомов чист. А если кому что на роду написано, то от этого не уйдёшь…
Потом он повернулся к машине и громко сказал:
– Лейтенант Васюткин, ты где?
Тут же с водительского сидения поднялся молодой морской офицер, и откуда-то выхватил на ходу планшетку.
Долохов внимательно посмотрел на него и сказал:
– Пиши, Васюткин, приказ… За мужество и героизм представить старшего матроса Сомова и так далее… к медали «За отвагу»!
– Да как же, товарищ комбриг… – с округлившимися вмиг глазами сказал наш командир. – Я ведь только на днях рапорт вам на него подавал, на орден!
– Ну, вот и славно: обе награды он враз и получит. Да если бы все такими отчаянными храбрецами, как боец Сомов, были, то эта война давно бы кончилась! – со строгостью даже сказал комбриг. – Тот орден – он за Будапешт, а эту медаль за Железные врата получит. Не то ты считаешь, Вдовин. А посчитал бы лучше, насколько на Руси вдов было бы больше, если б краснофлотец Сомов вчера у пристани дот гранатами не закидал! И о том, кстати, не ты, а капитан второго ранга Симоненко мне докладывал.
И ещё, Васюткин, будет второй приказ… Сам-то ты, лейтенант, давно тут служишь?
– Да уже с месяц, товарищ капитан первого ранга! – ответил тот.
– Откуда прибыл?
– Был командиром разведвзвода пеших разведчиков 47 стрелковой дивизии!
– Сказать по правде, Вдовин, месяц службы в десантно-штурмовом отряде Дунайской флотилии по боевой нагрузке куда больше месяца разведки в пехоте стоит, – уже мягче сказал комбриг, и в том же духе продолжил: – Итак, послужил матрос Сомов Родине в десантно-штурмовом отряде уже немало… Помнится мне, что перед тем как добровольцем пришёл в ваш отряд, отличился он на канонерке «Кубань». И я знаю это, поскольку корабль тот был в моём подчинении. На зенитном орудии Сомов тогда наводчиком был. И за то, что он за один поход в небе два вражеских самолёта сбил, мой зам его к ордену представил. Капитан канонерки мне тоже тогда говорил: «Дело своё Сомов знает, стрелок отменный, жалко его с корабля отдавать!»
– В десантно-штурмовом отряде никаких кадровых решений не требуется, товарищ капитан первого ранга, – тут же со всей решительностью доложил наш командир и как-то по-свойски уже добавил: – Вот разве что… А давайте мы Сомову, товарищ комбриг, вместе с медалью ещё и старшину второй статьи дадим! Сомов – это же орёл, и до мозга костей десантник! Представить к очередному званию – это можно! А вот забирать его из родного десантного коллектива, товарищ комбриг, ну никак нельзя!
– Не обсуждается, лейтенант! – махнул рукой Долохов. – Я сейчас по другим делам ехал – да, думаю дай, к десантникам загляну. И не зря заехал. А нашёл я здесь то, о чем давно думаю…. Пиши, Васюткин, ещё приказ. Приказываю перевести старшего матроса Сомова из десантно-штурмового отряда флотилии и так далее, в первый отряд бронекатеров, в распоряжение капитана второго ранга Симоненко, на должность командира зенитного расчета на 61-К или 70-К… Прямо сейчас приказ набело напиши и мне на подпись.
И повернувшись к застывшему подле него командиру десантно-штурмового отряда, он улыбнулся и сказал:
– Не горюй, Вдовин, не в бою ты потерял бойца, а отдаёшь на большое важное дело! Война на Балканах вот-вот закончится. Впереди – фашистская Бавария. У города Кельхайм широкий канал есть, от Дуная до Майна. Река Майн впадает в Рейн. И все эти водные артерии нам, морякам, предстоит брать. Без наших ударов с тыла трудно пехоте фронты прорвать. А там, в Германии, у бундес-бюргеров каждый дом – крепость. И вот в том пекле старший матрос Сомов, бьющий без промаха с бронекатера по воздушным, надводным и наземным целям, мне, да и прежде всего тебе – вот так нужен! Сам ведь, лейтенант, знаешь, чего стоит хорошая артподдержка при высадке десанта! Это ж половина дела!.. Такая уж работа у меня, Вдовин. Прежде всего должен я врага крушить… Но если б ты знал, лейтенант, как трудно мне людей в бой бросать! Ведь потом к тебе приходит Васюткин и даёт на подпись похоронки для сирот и вдов, ещё не знающих о том…
Потом капитан первого ранга нагнулся в кабину «Виллиса» и стал что-то там сзади переставлять. При этом он говорил:
– А бойца Сомова оставьте в покое. Рана у него не опасная: кость ведь цела. И заживёт она на нём с крапивою, как на собаке. Вот тут у меня фляжка с медицинским спиртом давно лежит. Тут ему и на лечение, и на прощание с друзьями по чуть-чуть хватит. Передай от меня её, лейтенант Вдовин, Сомову за Дунай!
И комбриг передал тогда нашему командиру фляжку. А фляжка та была дореволюционного образца! На ней, как потом я сам видел, очень красиво, крупным планом, был выгравирован трёхмачтовый парусник с Андреевским флагом».
И вот война кончилась. Жил дед мой Василий Сомов в своём селе и ничего про отца моего, Николая Сомова не знал. И всё так же раз в неделю ходил он «напрямки, да тишком» в свой Храм.
И вот как-то в июле месяце сорок седьмого года шёл он обычною своей дорогою. Спустился по зелёному склону к реке, перешёл по небольшому железнодорожному мосту, да так и шагал по шпалам, прибавляя молитву к молитве за сына Николая. И вдруг видит, что идёт ему навстречу другой старик с почти таким же, как у него, посохом. А когда они поравнялись, то оба разом и остановились друг против друга.
Тот старец первым и говорит:
– Здравствуй, Василий! Он ведь к тебе придёт!
– Кто придёт? – опешил даже мой дед.
– Да тот придёт, за кого ты так часто молишься. Скоро-скоро уже придёт! – уверенно сказал тот.
– Да это как же он с войны-то придёт, если она, проклятая, уже третий год как кончилась? И моряк, товарищ его, вон что рассказывает!
– А ты не сомневайся! Придёт-придёт… и не один придёт! – с полной уверенностью заявил старик, да и пошёл своею дорогою…
Дед Василий тоже пошёл своим путём, но тут же спохватился и обернулся, чтобы старца того подробнее расспросить. И вот видит – его нигде нет!!
До самого райцентра этот старик из головы у Василия Сомова не выходил. А когда он устало вошёл в Храм и перед образом святого Николая Угодника привычно поклонился – того старца в нём и узнал! А Николай Угодник – это же и есть Никола Морской!!…
Шли дни, но ни завтра, ни послезавтра и ни в какой последующий день никто к Василию Сомову в дом не приходил. Но вот в один из тёплых сентябрьских деньков приехали к деду Василию на попутной телеге дорогие гости. Сомов-старший из окна их разглядел и навстречу вышел. А они были уже во дворе. Один был статный и крепкого сложения, как когда-то и он сам, только в черной матросской форме с лычками старшины второй статьи. И был он такой родной… вроде бы молод, но весь сединой припорошен. И грудь у него вся была в медалях и орденах! А рядом с ним, ростом пониже, стояла молодая красивая женщина в лёгком цветастом платье.
– Где же ты был?! – узнав вдруг в нём своего сына Николая, воскликнул дед.
А тот, утирая рукою глаза, сказал:
– Потом, потом… Я, отец, три года в плену был, чудом сбежал, чудом избежал трибунала, да и с годик повоевать довелось! А вот про плен мой нам и сейчас молчать нужно. Всего и не расскажешь…
И они крепко-крепко обнялись.
– Сейчас мы с Анюткой живём в Астрахани, – говорил потом отцу сын. – Два месяца назад я демобилизовался и мы поженились. После окончания войны комбрига Долохова переводом направили в Каспийскую военную флотилию. Нас, несколько спецов из Дунайской флотилии, он взял с собой. Ордена и медали для меня – это большая честь. А вот главная моя награда за всю войну. Смотрю я на неё и всегда вспоминаю всех тех, кто меня спас. И ещё гадаю о том, от скольких из них я подарок этот получил?
При этом он достал из сумки армейскую фляжку, на которой был изображен очень красиво парусник с развевающимся Андреевским флагом. Сомов-старший взял эту фляжку в руки и поднёс близко к глазам. Покачав её, он понял, что она пуста.
– В Австрии это было. На построении нашего десантного отряда командир вызвал меня из строя, поставил рядом с собой и объявил, что, так как раньше я был зенитчиком, то приказом сверху меня переводят на один из бронекатеров Дунайской военной флотилии. И вот тогда от имени комбрига он фляжку эту мне и вручил. И был в ней чистый медицинский спирт. Все мы с друзьями отхлебнули тогда из неё по кругу. Сначала я сказал тост за капитана торпедного катера Батю и комбрига. А потом каждый из друзей сказал что-то на прощание мне… И как начал я эту войну у зенитного орудия, так у зенитки её и закончил… А почему я так говорю – от скольких спасителей своих я подарок этот получил – так ты на другую-то сторону фляжки посмотри!
И дед Василий перевернул фляжку. А на обратной её стороне той же рукою, что и парусник, был выгравирован старец, идущий по бурным волнам. Поднеся изображение к глазам, дед сразу воскликнул:
– Так это же и есть Никола Морской! Вот оно как?! И в жизни Он таков в точности, как тут нарисован! Два месяца назад я с Ним у речки Назарки встретился. Тогда ты в аккурат демобилизовался, значит… И Николай, Угодник Божий, мне о тебе сказал. О том сказал, что ты придёшь скоро, и что придёшь ты не один. «И не один придёт!» – да-да, вот так Он и сказал…
(0)
