Абиссинская песня.
Чёрствым хлебом разлук сводит зубы об лёд,
С рук муку не стряхнуть паутиной морщин,
Схоронила Зима слишком многих мужчин...
Как дойти до весны?.. Пусть никто не умрёт.
Vor Fogl
Всё было как всегда. Мы рожали детей, воевали, ели, спали и молились. Над Нашим островом светило Солнце, шли дожди, жертвенной влагой взращивая нашу пищу. Женские голоса лились над плодородными полями, мужчины умножали славу своих племён, строя храмы, города и мосты через полноводные реки. Птицы пели в густом синем небе, море пенилось о скалистые склоны молодого острова. Племенами правили цари, слушавшие советов мудрых. Жрецы приносили жертвы грозным Богам, учёные хранили свои секреты.
Но однажды Боги оглохли.
Мы гадали – может быть, кто-то из градостроителей построил жертвенник не в том месте, кто-то из мудрых зачал ребёнка, забыв пройти очистительный ритуал, или царь начал войну, забыв спросить совета старейшин, кто-то из жрецов перепутал знамения… Что-то пошло не так, и мы остались одни, Центр міра, Священный Столб - треснул.
Когда-то давно, в эпоху Божественных Предков, легендарный Всемудрый, спустившийся с Неба, вступил в схватку с морской змеёй. Схватка длилась семь дней и ночей, и наконец Он одолел чудовище. Оно пало, а из поверженного тела Творец создал наш мір – из головы он вылепил священников и учителей, из рук – воинов и царей, из туловища – скотоводов, торговцев и крестьян, из ног – верных слуг. Туша поверженной послужила сушей, на которой расселились наши Прародители. Они установили законы, построили города и дороги. Всемудрый же, увидев, как хорош плод Его рук, взял Священное Дерево, вырубил из него столб, принёс жертву и, проткнув Центр Міра сквозь свежую кровь и тело мёртвой змеи, забрался по нему обратно на Небо. С тех пор Древо – центр вселенной - стояло в самом центре нашей столицы, и там, где люди призывали его, начертывая на лбах Его символ, хаос – силы первобытной тьмы – отступали.
Так было до недавнего времени.
1.
Мы идём плотным строем, впереди нас – породистые офицеры на стройных лошадях, солнце играет на меди начищенных пуговиц, белые перчатки крепко сжимают удила. Наши строи идут вперёд, потому что так хочет Император, потому что мы – Его кулак, Его воля, Его верные : он вправе требовать от нас чего угодно. Над нами льются песни наших предков – старинные сказания о доблести Божественных Прародителей, колонна, замотанная в полотна цвета хаки выдавливает свежую борозду в толпе женщин и стариков, которые бросают под ноги цветы. На челе каждого – Рдяное Солнце – лента, повязанная сестрой, матерью, женой, и в каждом сердце горит пламя Божественного Императора. Женщины потребовали от нас выполнить долг, и мы идём : в руках каждого – священный инструмент, продолжение его души и мы будем сражаться храбро.
Море покорилось нам – мы исчертили его стальными кораблями, построенными талантливыми инженерами. Белая пена срывается с их покатых бортов, несущих на себе печать нашего могущества, и Страна Восходящего Солнца будет править морями – в этом присягнул каждый матрос, каждый канонир, каждый машинист и адмирал. Все как одно целое – мы – органы в теле Императорского Флота. Палубы вычищены, а в небе – сотни стальных крыльев, округлые туловища торпед покоятся под фюзеляжами, затворы орудий исправны, вахта вовремя сменяет вахту.
Отправляясь в поход, каждый воин даёт три обета – и все они связаны с памятью :
первый – забыть свой дом.
Второй – забыть свою жену и детей.
Третий – забыть себя самого.
Память – сугубо мужское, и только мужчина может в ней поклясться. Она нужна для того, чтобы потомки не забыли наши песни, вряд-ли существует что-то более важное. Чтобы сад рос пышно, необходима жертва. Делай то, что приказал твой сюзерен, и жертвуй своими желаниями, будь послушен родителям, как ветви послушны стволу, и листья будут зелены, а урожай – обилен.
Память наших мужчин принадлежит Императору, и только Он может отныне распоряжаться нашими жизнями – на наших головах белые повязки, следом за нами едут гаубицы, под ноги сыплются цветы. Древние горы – хранительницы монастырей провожают нас в поход за моря – туда, куда нас пошлют, чтобы своей благородной кровью в бою выполнить Долг. Стрелки ползут по голубой краске, и мы следуем им в точности – нет никакой силы, что могла бы прервать токи вечности, нет ничего, могущего сместить центр міра, пролегающий через сердце Страны, где восходит Солнце.
…….
Быть Архитектором суждено не каждому.
Мы танцуем, потому что когда-то так делали Божественные Предки. Потому же мы сеем хлеб – они показали нам, как это делать. Женщины рожают только потому, что так нас когда-то родила Земля, её недра. В незапамятные времена Небо было ближе к нашему острову – Прародитель показал нам, как строить дома, и мы делали это по его образцу. Мы зачинали детей, потому что Он так делал, потому же мы приносим жертвы и ловим рыбу – каждое действие призвано вызвать к жизни актуальное, прервать течение линейного и приоткрыть ворота Богов. Предок установил праздники, и каждый из них несёт оттиск Его святой руки. От Центра тянутся тонкие капилляры смыслов, питающее сердца алчущих, и мы не просим Его о помощи – Он сам действует в нас, как кровеносная система плода едина с пульсом матери.
Но полнее всего этот пульс ощутим в архитекторах и жрецах – одни призваны быть руками Предка, другие – его сердцем. Архитекторы строят, потому что Архитектор когда-то построил совершенный Храм в центре міра, сделал ему семь этажей, чтобы Он же – совершенный Жрец – достигал Неба, восходя на верхний. Двор Храма стал морем, Алтарь Его – землёй, а Святая Святых – Небом, которое обитало с нами и посреди нас.
Архитекторы строят хижины и дворцы, потому что это уже было когда-то сделано – их деяния являют, обнажают пространство уже Сделанного. Жрецы приносят жертву – ту самую морскую змею, которая стала тем, что мы видим. Все делают то, к чему призваны, но не каждому дано быть Архитектором, потому что его руками сам Творец вскрывает паутину мірского пространства, оглушая, выбивая из седла Актуальным, - быть Архитектором суждено не каждому.
2.
Снаряды расчерчивают надводное пространство над нашими лицами – их штрихи незримы, но запах смерти лежит печатью на взглядах, уткнувшихся в дальномеры. Когда дело касается вопросов воли, нет ничего красноречивее последнего довода королей. Мы похожи на краба – нежная плоть в бронированной перчатке императорского флота, говорят, в незапамятные времена в жилах наших предков текла кровь вперемешку с морской солью. Если это так, то всё возвращается на свои места – осенью опадают листья, вассал совершает сэппуку, кровь наших родителей вновь растворяется в тёмных водах непроявленного.
Орудия гудят – осколочно-фугасные разрывы плотно ложатся в бирюзовой дали, наши движения точны, приказ следует за приказом. В 20 кабельтовых – силуэты врагов, вспышки орудий высвечивают блестящие очертания приземистых палуб, с которых взлетают чёрные птицы. Схватка разгорается всё жарче, и начинаются первые попадания – по 15 шпангоуту что- то треснуло, а в следующую секунду ослепительная вспышка вырвала кусок стального борта, крейсер поднялся на цыпочки, со звоном покатились заклёпки, осколки искорёжили мостики. Перед носовой 75-миллиметровой башней взвился пламенный столб, и она замолчала. С душераздирающими криками выползло из неё двое человек прислуги – их лица были обуглены, от мимических движений обожжённая кожа трескалась. Ослепший, один из них тут же полетел за борт, другой катался по палубе, как грудной котёнок. Его вопли ещё неслись над кипящими массивами, как вдруг подали сигнал воздушной атаки.
Зенитные пушки отрывисто захлопали, дымящиеся гильзы гроздьями сыпались нам под ноги – от такого интенсивного огня под ногами всё дрожало, палуба ходила ходуном. Чёрные птицы зашли на нас сразу с трёх сторон, полетела щепа, безумный шквал огня поразил наш корабль. Под пробоины подвели пластырь, мы сильно осели на левый борт, приняв несколько тонн воды.
12,7 мм трассеры расчертили над нами свою смертельную геометрию – на истребители сопровождения не обращали внимания, отстреливаясь от бомбардировщиков и торпедоносцев. Снаряды вбивали невидимые гвозди в деревянный настил палубы, зенитки щёлкали, прислуга сыпалась на палубу, как горох – враг пикировал отлого, и крупнокалиберный шквал оставлял страшные ранения, порою отрывая людям конечности. Санитары в белых халатах короткими перебежками скользили среди груд воющих тел, стараясь на месте определить, кому помощь стоит оказывать в первую очередь. Все мы поглядывали на восток, в сторону нашей ударной авианосной группы, мы надеялись на то, что они успеют нам помочь.
…….
Шедевр не требует роскошества.
Шедевр не требует гигантизма – он не призван к подавлению зрящего, напротив, он участвует в нём, взывая к его собственным размерам, к его соотносительности с окружающей природой.
Роскошество и огромные габариты стали нужны тогда, когда прервалась связь с космосом – с гармонией божественного домостроительства, когда фокус сместился с целого на частное, с человека-в-міре на одного только человека. Тогда дома стали казармами, стройка – профессией, а культ удавил своей пышностью невежду.
Архитектор руководил стройкой до тех пор, пока не был возведён последний шпиль, пока последнее слово не легло кистью мастера свежей фреской на стену Храма. Казалось, всё было готово, но мы знали – каждое действие должно иметь в себе завершённость, мы не строили лишь стены. Каждый взмах молотка был таинством, а каждое богослужение содержит в себе Жертву.
Архитектор тоже приносил Её. Старший – а стать старшим Зодчим было заветной мечтой каждого строителя – когда последний удар молотка утихнет, приводил в храм свою жену. Отовсюду стекался народ, жрецы одевали праздничные одеяния, лица их были отмечены торжеством. Когда приготовления заканчивались, приступали ко главному – жену Архитектора клали на алтарь и закалывали. Её тело предавали огню, а сердце замуровывали под апсидой, на которой возвышался жертвенник. Главный жрец торжественно начертывал на нём Всадника – образ Прародителя – который, восседая на коне, копьём протыкал морскую змею. Отныне стены состояли из её тела, нефы, простиравшиеся в четыре стороны света прокладывали маршруты во тьме её бесформенных недр, алтарь возвышался над этими водами, а Святая Святых становилась центром міра. Священным столбом, которым проткнул Предок сотворённое, чтобы впоследствии по нему забраться на Небо. Для того, чтобы мы и впредь могли забираться на небо, нужна была жертва – Архитектор закалывал свою жену, и Храм становился Храмом, первичное обретало форму, Дух попирал извечную змею.
Мы гадали – может быть, кто-то из градостроителей построил жертвенник не в том месте, кто-то из мудрых зачал ребёнка, забыв пройти очистительный ритуал, или царь начал войну, забыв спросить совета старейшин, кто-то из жрецов перепутал знамения…Но всё оказалось иначе.
Архитектор не завершил своё строительство. Его жена укрылась в лесах, а жрецы закололи собаку. Ездец, начертанный на Жертвеннике, стал картинкой, лишённой смысла, Храм не стал Храмом. Священные письмена потеряли значимость, а в сердца народа прокралась тьма. Народы смешались, вассал перестал служить своему сюзерену. Слуги отказались служить, а торговцы стали рядиться в царские одежды, увидев это, Боги оглохли.
Архитектора нашли и казнили, его жену заклали, но было поздно: названия перестали являть суть вещей, язык стал средством, а древние песни стали забываться. В армию призвали крестьян и ремесленников, женщины перестали рожать детей, воины отказались идти на Священную Войну. Так мір стал другим – и наши деды не поняли бы нас, ведь дети забыли древние песни, священность Рода стала для них вопросом.
Архитектор пожалел свою жену – говорят, у неё были длинные чёрные волосы и голубые глаза – и Храм не стал Храмом. Мы прокляли эти волосы и глаза, но Боги этого уже не услышали.
3.
Нас обложили со всех сторон, и полковник приказал нам забрать у крестьян скот. Остров оказался в полной изоляции, линия фронта сместилась далеко на север. Мы остались одни – полк измождённых ветеранов, брошенных посреди океана один на один с многотысячным десантом, плывущим к нам навстречу.
Мы съели всё, что можно – забили скот, выловили крыс, выкопали червей. Форма расползалась по ниткам, всё время шли дожди. Кожа раскисла и полопалась, оружие приходилось беречь как ребёнка – над нами кружили Лайтнинги, по ночам вокруг скалистых склонов жужжали моторы катеров. Мы жаждали битвы – вечерами мы сидели в темноте, чтобы не привлекать внимание крылатых разведчиков, и тихо пели песни о Доме. Каждый вспоминал свою жену, мать сына. Дождь лил бесконечно, мы копали сточные канавы вокруг складов с боеприпасами, и снова пели песни.
Когда дневальный похлопал меня по плечу, уже начинало светать. Сигнала не было – все просыпались в полной тишине, одевали форменные лохмотья и бесшумно отправлялись по местам.
Мы пропустили их авангард – штурмовую группу вглубь, чтобы не выдать себя. Весь берег был изрыт замаскированными путями сообщения, и враг прошёл их не заметив. Стали выгружать бронетехнику, по песку поползли Шерманы и амфибии. И тут единомоментно мы ударили. Из всего, чего было можно – грохотали старые гаубицы, пулемёты подскакивали на своих треногах, стрелки били в обезумевших морпехов из винтовок, заросли смертоносно скалились стволами и кинжально полосовали ошарашенных десантников. На берег выползали, грохоча гусеницами всё новые монстры, всё новые батальоны насаживались, как на сариссы, на слаженный одиночный огонь голодных детей Императора. Мы знали – полковник Накаути где-то там, на скале, видит нас, он смотрит через стёкла своего бинокля, а белая перчатка крепко сжимает отцовский меч. Патроны кончались, ответный огонь усиливался, как вдруг над нашими головами прогудели 12-дюймовые снаряды корабельной артиллерии. Это был конец, и мы все это прекрасно знали. Окружённые на жалком клочке земли, мы досылали в клинящие затворы последние патроны и отступали – медленно, слаженно. Корабельная артиллерия пристрелялась и подавила все наши огневые точки. Песок был изрезан потоками крови, глушенная рыба вперемешку с трупами людей колыхалась на волнах.
Мы ушли в джунгли так далеко, как могли.
Мы взорвали их во всех ловушках, на которые нам хватило взрывчатки.
Они угодили во все волчьи ямы, на которые хватило места.
Мы сделали всё, что могли. Почти.
Полковник Накаути обнажает свой меч, и клинок, испещрённый строками из «Сокрытого в листве», блестит в тусклом мареве ноябрьского утра. Все молчат, каждый думает о Долге. Нет, мы не вспоминаем детей и жён, мы не предаёмся раздумьям о смысле жизни. На это уже было время. Мы ЖИВЁМ. Кто имеет при себе платки, повязывает на голову и оружие. Полковое знамя наготове, все знают, что сейчас будет. Наша военная доктрина гласит – «всегда атакуй!», и каждый наш шаг назад – лишь натягивающаяся тетива, готовая вновь распрямиться.
Господин бросается впереди нас, и мы припускаем что есть мочи, мы спешим, чтобы ни в чём не уступить в нашем Торжестве. Над нами реет флаг наших Божественных Предков, на устах – их боевой клич. Мы орём что есть мочи, как тигры, мы – смертоносная стая закалённых сухожилий, прикрытых маскировочным тряпьём, развевающимся на ветру. Мы бросаемся на испуганные лица врагов, колем их штыками – прямо в эти испуганные лица – мы, безумные боги войны. На нас смотрят наши предки, а ещё выше – сам Сын Аматэрасу, указывающий нам Путь своей рукой.
Мы следуем Ему, бросая вызов любым иным формам бытия.
Высоко над головами мы несём флаг Страны Заходящего Солнца.
Тая под огнём пулемётов, мы оставляем после себя легенды, чтобы жить вечно.
…….
Оружие ржавеет на стене. Книги тлеют на полке.
Слова, обронённые мудрыми, остаются без слушателя.
Мы стары и женственны, мы имеем всё, что нам нужно, а это значит, что конец близок. Батальные сцены с выцветающих полотен похожи на опавшие листья на заброшенной дороге. Наши женщины не рожают детей, их звонкие голоса не витают над чернозёмными пашнями. Архитектор обманул нас, и странная тень легла на живое – всё осталось прежним, мы ухаживали за больными, но неизвестный доселе запах враз отравил наши души. Он проник до самых костей, оплёл старинные фрески наших храмов, ночью открыл наши амбары, отравил нашу пищу, делая её негодной. Священный столб, по которому Боги забирались на небо покоробился и треснул, и наступила тишина. В воздухе витали странные тени, голоса преломились о что-то невидимое. Оружие заржавело в ножнах, а книги истлели в своих переплётах.
Мы правим службы глухим Богам, по животам наших детей ползают чёрные мухи. Небо бесконечно далеко от нас, тропы отцов заросли травой, мы сели и сидим так до сих пор – те, кто слабее, ушли быстро, другие же опухли от голода, их кистозные животы раздулись, мёртвые перемешались с живыми. Однажды кто-то из старейшин достал клочок бумаги.
Это был старый обрывок, краски потускнели, но как будто не хотели, не желали сдаваться, и сопротивлялись неумолимому времени, ставшему наказанием. Туманное небо окутывало пустынные контуры развалин, пепел перекатывался у нас под ногами.
Он прочитал содержимое, дал его следующему – по старшинству. Как драгоценную реликвию, обессилевшими дрожащими руками мужчины передавали его друг другу, и там, где буквы несли свои смыслы, тьма как будто разрежалась. Это было похоже на сон, но старики улыбались – беззубыми ртами, молчаливо и мечтательно глядя в сторону горизонта, которого давно никто не видел. Наконец кусок бумаги дошёл и до меня. Желтоватые волокна несли на себе оттиск прошлого, но прошлое это не было позади – оно взламывало ощущение времени, гордо бросало вызов настоящему и будущему. Оно глядело, как далёкий привкус заветной пищи, как островок детства в сумерках глубокой старости. На нас глядела вечность, а вечность значит, что где-то ещё живы уста, не забывшие песни наших Предков.
Типографская краска как будто пахла, хотя никак не могла.
Она несла в себе больше, чем надежду, и непосильная ноша её была невыносима и сладостна :
«….
- Но если бы майор Танигучи не отменил свой приказ... вы воевали бы до сих пор?
- Да. »
Посвящается всем тем, кто стал легендой,
которую никто никогда не услышит.
(0)
