Сегодня было особенно шумно. Обычно и без того суетливый город, сегодня казался особенно многолюдным. Москвичи торопливо передвигались по мостовой, шумной движущейся массой перемещались по центральным улицам, громко сигналили машины, точно на перебой. Можно было видеть, как поток людей устремлено стекался к табличке с буквой «М» и исчезал около входа в подземный переход. В метро всё было точно так же: все куда-то бежали, и от неимоверной скорости, похоже, сами не понимали куда.
Озверевшие, не выспавшиеся москвичи натыкались друг на друга, толкались, сбивали друг друга с ног, бросались грязными репликами друг другу в след. Из-за очень быстрого передвижения толпы трудно было разглядеть кого-то; она не разделялась на отдельных персонажей – она была одним целым – грязным, жестоким и пустым, чем-то, не несущим смысла…и лишь тёмный узкий силуэт был всегда заметен в это и любой другой серой людской массе. Она никогда не спешила и не неслась за толпой, не поддавалась этому безликому потоку, уносящемуся вдаль бесценно и беспричинно. Её шаг был всегда размерен, спокоен, в меру медленен и быстр. Олеся Быстрицкая, с шестнадцати лет обосновавшаяся в Москве, слишком отличалась от её населения, и попросту, не имея права называться москвичкой, не могла стать там своей, родной.
Казалось, Олеся была сильной девочкой, и, приехав в город, не верящий слезам, она преодолела барьер страха и добилась намеченной цели. Учась в институте, Быстрицкая скоро поняла, что такое жизнь студента, поняла, чего стоит помощь однокурсника по какому-либо предмету, узнала, что такое «больно» по-настоящему, научилась отличать друзей от врагов, доброжелателей от конкурентов, и, наконец, к восемнадцати годам определила, что у неё нет ни единого друга, кроме одной очень хорошей приятельницы.
Всегда безупречно выглядевшая Олеся шла по перрону станции Таганская; как всегда, её глаза не были опущены в пол, а дерзко и бодро глядели прямо, но почему-то в никуда, создавалось впечатление, будто она всегда о чём-то напряжённо думает. Эта странная сосредоточенность отражалась в её глазах, глубоких и красивых.
Вдруг Олеся почувствовала робкое прикосновение чьей-то руки к рукаву её пальто. Она обернулась и в изумлении застыла и не могла понять, как, каким образом в таком огромном городе, в подземных туннелях душного метро, она могла встретить этого, как она на тот момент уже поняла, самого дорогого для неё мужчину, который был в её жизни очень давно и который никогда не должен был оказаться в Москве, а тем более уж на Таганке.
-Олесечка? Быстрицкая?! Ну, привет, дорогая, сколько лет-то, Господи!
-Андрюш? Как, ты? – Олесе на момент показалось, что это не явь, она не могла придти в себя: «Неужели он, неужели Малиновский? Неужели здесь, неужели, Господи в тот момент, когда я так тебя об этом просила! Неужели, когда он мне так нужен, он появился? Должно быть, он хочет меня забрать отсюда навсегда, да, наверное, да не наверно, а точно, заберёт и всё, так хочется поскорее!» Олеся была несказанно счастлива в тот момент, ведь за долгие годы такой холодный город, как Москва, подарил ей подарок – эти драгоценные минуты встречи с любимым человеком. Раньше в Тюмени они учились в одном классе, Тогда, Быстрицкая была пятнадцатилетней девчонкой, которую не заботили отношения, и не влекла любовь. У неё было много поклонников, но единственный друг – Андрей Малиновский. Только вот он считал её всегда больше, чем другом, и всячески намекал ей на это, однако никогда не получал чёткого и вразумительного «да» или «нет». Олеся ходила с ним на дискотеки, в кино, гулять, но не воспринимала его, как потенциального молодого человека, ей было смешно, когда она ловила себя на мысли, что между ними может быть что-то большее, и уговаривала себя в обратном. Для неё переломным моментом стал отъезд. Она всё поняла на перроне, уезжая в Москву учиться. Тогда Андрей пришёл проводить её и подарил ей ирисы, такие необычно крупные. Он обнял её, очень крепко, и сказал: «Смотри, Олеська, Москва, она такая дрянь, знаешь, что с людьми делает? Берегись её, но что боишься, не показывай!» Тогда, в поезде, глаза Олеси застилали слёзы, в горле застрял комок, она не могла ничего сказать, но она всё поняла, поняла, что любит, и что уже поздно говорить об этом. Она знала, что уже ничего не изменить, что повернуть напопятную невозможно, что это опасно в первую очередь для неё, и уж тем более, абсолютно бесполезно.
Но здесь, в Москве, когда она все эти годы думала о нём, не желая объяснить себе причин, появилась возможность сказать ему обо всём, открыть тайну и, наконец, зажить спокойной и безмятежной жизнью.
Весь день Олеся провела с Андреем. Оказалось, он приехал на конференцию молодёжных партий России, и абсолютно случайно узнал в толпе длинные, такие знакомые, каштановые волосы, как он потом заметил, всё ещё пахнувшие миндалём и лавандой, как в одиннадцатом классе.
Ничего особенного за день не произошло: Андрей рассказывал так много о себе, что забывал спросить о жизни Олеси, как будто его это даже не интересовало. А Быстрицкая слушала, ей это даже очень нравилось. Она молча, с упоением и каким-то странным умиротворением, следила за жестами и движениями мужчины её мечты. Порой, она даже не слышала его, а просто получала удовольствие оттого, что видела его, чувствовала его запах и держала за руку что-то знакомое, не безразличное.
Олеся осознала всю ситуацию в этот же день. Она любила и не могла больше молчать, сказать она тоже не могла – боялась, но чего, сама не знала, да и как-то не задумывалась об этом. Всю ночь они находились вдвоём в большой квартире. Они разговаривали, смотрели друг на друга и вспоминали прошлое. Как не странно, огромная квартира уже не казалась Олесе такой большой, холодной и пустой, скорее даже уютной и тёплой.
После четвёртого бокала вина, повеселевшая девчонка вдруг почувствовала, что нет ничего особо страшного в том, если открыть это тайну сейчас, прямо так, не вставая с кресла, сказать, что любит, к тому же, она была почти уверена в том, что ничего за это время не изменилось, и что он всё так же мечтает быть с ней рядом. Мысли уже беспорядочно путались в голове, проблемы куда-то исчезли, не было ни напряжения, ни беспокойства, всё было гораздо проще и легче, чем ей казалось два часа назад. Теперь невозможного не было. У Олеси громко стучало в висках: то ли от выпитого алкоголя, то ли от волнения, нахлынувшего внезапно. Она собиралась сказать те самые три слова, которые, быть может, перевернули бы её жизнь раз и навсегда. И в тот момент, когда она почти решалась, что-то такое вдруг останавливало её, наверное, это было как раз ощущение прыжка в неизведанное пространство, то, чего она больше всего и боялась.
Так наступило утро. Малиновский резко вскочил, взглянул на часы и засуетился, собираясь уйти. Олесе казалось, что ещё миг, и он предложит ей ехать в Тюмень с ним, скажет, что любит и не может без неё, но этого не происходило. Андрей по-дружески чмокнул Олесю в щёчку: «Теперь знаю твой адрес, буду заезжать! Ну, красавица, бывай!»
В большой квартире Быстрицкая вновь осталась одна. В тот момент она была никем и думала ни о чём, смотрела в никуда и ничего не хотела. Ей казалось, что всё рухнуло: не было больше ни прошлого, о котором столько за этот вечер было вспомнено, ни будущего, о котором так заботятся все люди на планете, ни, уж тем более, настоящего, которого она вообще сейчас не осознавала. Олеся понимала одно: не сказав этих важных слов Малиновскому, она обрекла себя на пустоту и боль, не раскрыв тайны, она уничтожила всё то, чем она жила долгое время; всё закончилось, или очень круто изменилось, стало другим и таким, как прежде, уже не будет.
Малиновский, имея диплом профессионального психолога, прекрасно понял всё, ещё тогда в метро, когда заглянул в Олесины глаза. В тот самый момент, он догадался о тайне, которую хранила Быстрицкая всю свою жизнь, но показать ей это так и не решился, а просто поспешил убраться из квартиры…
Больше всего Малиновскому не хотелось тогда возвращаться назад, туда, где красивые молодые глаза вновь стали бы восхищаться им, но, увы, ближе к вечеру, Андрей спохватился маленькой электронной записной книжки, по-видимому, оставленной у Быстрицкой в квартире.
Малиновский надеялся забрать свою книжку очень быстро, не вызывая лишних эмоций. Он ожидал от Олеси первого шага и нервничал от предстоящего разговора. Андрей опасался того, что Быстрицкая решится на откровения, боясь потерять последний шанс. Однако, зайдя в квартиру, он был удивлён спокойствием остановки и, вначале, это немного сбило его с толку. Эту последнюю встречу, он представлял себе вовсе не так: Олеся даже не кинулась к нему в объятья, не начала рыдать и говорить, как он ей нужен, не просила его остаться и не умаляла забрать с собой, она просто посмотрела на него и, как бы, продолжая разговор, который на самом деле даже не был начат, спросила: «Слушай, а не знаешь, почему всё так? Почему не по-другому? И могло ли быть не так, как сейчас?» - И тихо сама же продолжала: «Наверно нет. Нет, потому что тогда бы было не так всё, и я была бы не я, и ты собой бы не был собой». – Малиновский хотел что-то вставить, но Олеся, как бы не желая знать его мнение на этот счёт, дала это понять, и тот покорно замолчал. «Я раньше считала, что ты должен быть со мной, и, знаешь, так хотелось, чтоб ты появился в моей жизни, а тебя всё не было, и вдруг вчера…» - «Я не думал…» - «Вот и хорошо, а я думала и теперь видишь вот как? Ну, это ничего, я сейчас не про то», – её глаза не наполнялись слезами, нет, они были полны чувств и в то же время какого-то страшного безразличия, которое так и напугало в тот момент Андрея. «Я про то, что было, но чего уже никогда не будет? Да? Я ведь права?» - вопрошающе взглянула на него Олеся, затем опустила глаза и дальше только слушала.
« Понимаешь, я ведь не знал ничего, - попытался соврать Малиновский. – Я, правда, думал всё по-другому…у тебя… здесь…» - монолог быстро прервался. «Но теперь знаешь? Ведь ты всё понял сразу, правда?» «Понял. Нет, прости, а что ты хочешь? Одиннадцатый класс! Всё, теперь мы взрослые и можем принимать решения сами, но их мало принимать, их нужно обдумывать, ведь ответственность – это важно и сложно, я уверен, никто из нас не готов к ней, зачем наживать себе лишние проблемы, если можно жить без них! Согласись, это же глупо? Никто не хочет терпеть боль, а ты намеренно причиняешь её себе и хочешь причинить её мне, прости, я пойду, у меня скоро поезд. И вот что, сестрёнка, не замарачивайся ты на глупостях».
Андрей ушёл, а Олеся снова осталась одна. Её квартира опять казалась ей пустой и немного мрачной, да и уюта в ней добиться было невозможно, потому что, как известно, уютно там, где всё благополучно, где живёт добрый и заботливый человек и где есть те, кому он может отдать эту заботу. У Быстрицкой таких людей не было. Она готова была отдать всё лишь одному человеку, тому, который, пять минут назад, не захотел это «всё» принять. Теперь ей казалось, что жизненная цель исчезла, но, как ни странно, мысли о том, что жизнь кончена, не возникало.
Дни шли медленно. Недели ещё медленней. Олеся Быстрицкая с обычным для себя темпом продолжала свою жизнь. Так же вставала по утрам и шла по московским улочкам, спешила вместе с толпой к подземному переходу, пробиралась через разъярённых москвичей к закрывающимся дверям электрички, и даже иногда была не прочь запустить в какого-нибудь обнаглевшего пассажира отвратительную реплику. Жизнь потихоньку входила в свою колею, Олесе уже реже становилось одиноко, ведь теперь она научилась создавать уют в собственном доме. Очень быстро она перестала выделяться из толпы, и её темный узкий силуэт сливался с остальными москвичами, так же торопливо бегущими куда-то. Её волосы больше не пахли миндалём и лавандой, теперь это был запах дорогой парфюмерии. Всё изменилось, и со временем Олесе стало понятно многое и то, о чём когда-то во время последней встречи сказал ей старый друг Андрюша Малиновский.
(0)
