Черты писателя жизнь

Рассказ был у Ивана Алексеевича Бунина самым распространенным (если не самым любимым) жанром. В данную книгу вошли лучшие его рассказы, написанные на протяжении шестидесяти лет.

Между «Танькой» и «Бернаром» пролегает молодость, зрелость и старость художника. Впрочем, старость и Бунин — понятия несовместные. Были болезни, были долгие годы нужды, было подорванное здоровье. Но старости — не было, тот человек удивительным образом сохранил до конца дней (а умер он восьмидесяти трех лет, в 1953 году) живость и пылкость характера, остроту и ясность ума, волю к творчеству. И всегда оставался верным себе, своему таланту, своему призванию.

Всю свою долгую жизнь служил Бунин русской литературе, драгоценнейшими чертами которой считал глубину, серьезность, простоту, непосредственность, благородство, прямоту. Воспитанный в первую очередь на Пушкине, который «вошел в него» почти с младенчества, Бунин впитал в себя традиции великих русских классиков — Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, которого всегда боготворил, Чехова; лишь Достоевского он почти не воспринимал. Но, сделав духовное богатство лучших художников слова как бы частью своего «я», Бунин, как всякий большой талант, остался независимым и свободным от непосредственного, в буквальном смысле слова, влияния «великих». Его творчество — верность, преемственность, продолжение, но никогда — не подражание. Бунинское слово невозможно спутать ни с чьим другим; на каждом его творении — печать его личности, единственной и неповторимой.

С самых ранних лет Бунина отличало обостренное, повышенное ощущение жизни, природы, «радость существованию в этом никому из нас не понятном, а все-таки очаровательном земном мире», а также безграничное и постоянное удивление этому существованию. Он каким-то особым, первородным и, как сам выражался, «звериным» чувством любил землю и все, что «в ней, под ней, над ней». «Я все физически чувствую, —- признавался он. — Я настоящего художественного склада. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и как остро, боже мой, до чего остро, даже больно!..» И еще: «Нет, мучительно для меня жить на земле! Все меня мучает своею прелестью!» Эта сверхчувствительность ко всему земному проявлялась у Бунина в его впечатлительности, в переменчивости настроений, в редкостной наблюдательности, в артистическом даре изображать людей, — интуитивно, с первого взгляда он видел человека насквозь.

Бунин обладал также необычайно сильным свойством всем существом ощущать себя крупицей, крохотной частью мироздания, бесконечного во времени и пространстве. Отсюда — его постоянное, страстное желание проникнуть в тайны и загадки жизни, познать «тоску всех стран и всех времен». «...Я представляю себе вот такое же как сейчас летнее утро, с тем же самым солнцем, что горит на моем подоконнике, — пишет он в июле 1917 года в России, — и совершенно ясно вижу белый мраморный дворец на горном обрыве острова, столь знакомом мне, и... человека, которого называли императором и который жил в сущности очень недавно, — назад тому всего сорок моих жизней, — и очень, очень немногим отличался от меня: вижу, как сидит он в легкой белой одежде, с крупными голыми ногами в зеленоватой шерсти, глядя на блестящий под солнцем, горячий мозаичный пол атрия, на котором лежит, дремлет и порой встряхивает головой, сгоняя с острых ушей мух, его лю-бимая собака...»

Это — всего лишь запись в дневнике, а с какой силой пережито и воссоздано мгновение давно ушедшей жизни римского императора Тиверия...

Другая запись, уже во Франции:

«Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем городке. Горная тишина и свежесть и этот певучий средневековый звон — все тот же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет — и очень, очень скоро — а колокол все так же будет звать еще тысячу лет неведомых мне людей».

Не это ли обостренное мироощущение позволило двадцатилетнему Бунину перевоплотиться в маленькую крестьянскую девочку Таньку, «влезать в шкуру» деревенских стариков и старух, передать грусть стареющего «мелкопоместного» Капитона Иваныча? Конечно, немалую роль играла здесь и судьба Бунина, родившегося в обедневшей дворянской семье и проведшего детство в типичном русском полуразорившемся имений; деревенский, помещичье-крестьянский дух и уклад, мало сказать, были хорошо знакомы ему, — они были впитаны им с младенчества. Но не в одной судьбе тут было дело.

И здесь нужно сказать о другой важнейшей черте личности художника. С такою же силой, с какой Бунин привязан был к жизни и к тем, кто творит добро на земле, — ненавидел он смерть, тлен, разрушения, приносимые войнами и социальными несправедливостями, болезнями, и, естественно, носителей зла. Он был врагом всего того, что нарушало изначальную природную гармонию, в которую он незыблемо верил. Поэтому, например, рассказ «Петлистые уши» об омерзительном выродке и убийце, возводящем в философию человеческие насилия и жестокости, и «Сын» — о сильной, как смерть, любви двух прекрасных людей, — только на поверхностный взгляд разные. Они, в сущности, говорят об одном, они — из одного родника.

Некоторые современники; как ни странно, не понимали этого диапазона бунинской страстности, двуединства любви к прекрасному и ненависти к уродливому, не постигли характерной «светотени» в его мироощущении: радости бытия — и трагичности его потери, сложности ощущения того, что все в мире чудесно — и «всего бесконечно жаль». Не всем было дано его понять. Поразительны в этом смысле написанные еще в 1902 году слова одной читательницы, чьи письма Бунин хранил всю жизнь и, переработав, использовал впоследствии в рассказе «Неизвестный друг»:

«Несмотря на все горькие минуты, на разочарования и страдания, вы верите и в красоту, и в любовь, и в поэзию, которой полна наша жизнь, если только мы имеем дар ее видеть».

Так было у Бунина и с людьми. Перед теми, кто не любил его, — а чувствовал он это безошибочно, — он бывал наглухо застегнут («холодный, жестокий, самонадеянный барин»). Перед понимавшими же и любившими его, начиная с А. П. Чехова, это был распахнутый, добрый, щедрый, обаятельный, остроумный — и редкостно отзывчивый и мягкий человек. По свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной, он был «необычайно нежен с теми, кого действительно любил, и еще с детьми. Кто его не знал до конца, тот и представить себе не может, на какую нежность была способна его душа», Но в силу страстности, а порой и пристрастности своей, натуры Бунин мог быть и желчным, и нетерпимым. Как ненавидел он, например, всякое словесное «фиглярство», псевдонародные, модернистские и иные ухищрения. Тех, кто не мог или не хотел писать, с его точки зрения, «нормально», он считал душевнобольными или распущенными; притом возражений не терпел и спор тотчас же об-рывал. «Пусть весь мир скажет, что это гениально; не выношу — и точка», — характерные его слова. Но с тою же пылкостью он умел радоваться и находил горячие слова похвалы, если талант художника отвечал его, бунинским, меркам. Так, уже в старости он восторженно откликнулся на рассказ Паустовского «Корчма на Брагинке» и на поэму Твардовского «Ва-силий Теркин»...

Бунин утверждал, что писатели делятся на «рассказчиков», которые развлекают читателя занимательными историями, и истинных художников, чье творчество — «песнь человеческой души». Это суждение помогает понять природу таланта самого Бунина. С самых ранних лет, с детских дневничков и робких стихов о природе, стремился он «запечатлеть свою жизнь». «И вот первое, что должен я засвидетельствовать о своей жизни, — пишет он, находясь в расцвете сил и таланта, — это нерасторжимо связанную с ней и полную глубокого значения потребность выразить и продлить себя на земле». Поэтому проза Бунина — эмоциональна и лирична; это — песнь его души, о чем бы и о ком бы он ни говорил, он всегда говорит «из самого себя». И. когда позднее, в эмиграции, один злой и глупый язык назовет его не писателем, а описателем, Бунин ответит, что оп не описывает (природу, характер, душевное состояние и пр.), а воссоздает. Этот дар воссоздания, проникновения позволяет ему в свои сорок три года знать, пережить самому все, что ощу-щает и думает, например, старый, мудрый мужик перед своей кончиной («Худая трава»):

«...Он часто делал попытки вспомнить всю свою жизнь. Казалось, что необходимо привести в порядок все, что видел и чувствовал он на своем веку. И он пытался сделать это, и каждый раз напрасно, воспоминания его были ничтожны, бедны, однообразны. Вспоминались пустяки, безо всякого толку и все в картинах — неясных и отрывочных. Только начнешь вспоминать жизнь по порядку, с начала, с детства, как все сольется в один какой-нибудь день, в один какой-нибудь вечер, часто и не относящийся к детству и такой далекий... что только рукой махнешь... «Ведь вот какое чудо! — думал он. — Жил, жил, а ничего не помню, ничего не понимаю...» Говорят, например, что родился он вот там-то и тогда-то. А что это значит — родился?» Попыткой разгадать жизнь, узнать, где он был до своего рождения, «заглянуть за зеркало» — мучается и маленький мальчик — скорее всего сам автор («У истока дней»). В постоянном ощущении «вечного удивления» и «вечного восхищения» жизнью, которая одновременно и прекрасна, и загадочна, и страшна, живет и умирает капитан, когда-то сильный, уверенный в себе человек, на всю жизнь раненный безнадежной любовью к женщине, прелестной и бессердечной («Сны Чанга»). Любовь — одна из самых прекрасных, но неразрешимых загадок на земле; как само мироздание без начала и конца, непостижима и она. «Может быть, дело-то и не в самой любви, — размышляет героиня рассказа «Маленький роман». — В письмах одного умершего писателя я недавно прочла: «Любовь — это когда хочется того, чего нет и не бывает». Да, да, никогда не бывает. Но все равно».

Бунин И.А. Рассказы. М., «Худож. лит.», 1978. 351 с. (Классики и современники. Русская классическая литература).

В настоящее издание вошли лучшие рассказы Ивана Алексеевича Бунина. (1870—1953): «Антоновские яблоки», «Маленький роман», «Худая трава», «Господин из Сан-Франциско», «Легкое дыхание», «Бернар» и др.