Роман повесть Дело Артамоновых

«Дело Артамоновых», как и другие эпические полотна М. Горького, именуется в печати то «повестью», то «романом». Сам писатель называл все эти произведения, от «Фомы Гордеова» до четырехтомной «Жизни Клима Самгина», повестями. Он исходил не из объема этих произведений, а из той их особенности, что в основе каждого из них лежит повествование о судьбе одного человека, «хроника» одной жизни. Сказывалась в таком обозначении и скромность великого художника, не считавшего себя мастером многоплановой композиции и сложного сюжетного развития. По этой же причине он называл многие свои рассказы «очерками», а пьесы — «сценами».

Замысел повести «Дело Артамоновых» 1 относится, видимо, еще к концу 90-х — началу 900-х годов. Вспоминая в книге «Лев Толстой» о своей встрече с Львом Николаевичем в Крыму в конце 1901 — начале 1902 года, М. Горький писал: «Я рассказал ему историю трех поколений знакомой мне купеческой семьи, — историю, где закон вырождения действовал особенно безжалостно». Л. Н. Толстого очень заинтересовал этот замысел, он сказал: «Вот это —правда! Это я знаю, в Туле есть две таких семьи. И это надо написать. Кратко написать большой роман, понимаете? Непременно!» Его заинтересовали и отдельные персонажи задуманного произведения: «Это очень серьезно. Тот, который идет в монахи молиться за всю семью, — это чудесно! Это — настоящее: вы — грешите, а я пойду отмаливать грехи ваши. И другой — скучающий стяжатель-строитель, — тоже правда! И что он пьет, и зверь, распутник, и любит всех, а — вдруг — убил, — ах, это хорошо! Вот это надо написать».

Сейчас уже трудно установить, что в этих словах отражало особенности раннего замысла М. Горького, а что шло от особенностей толстовского восприятия, может быть — от желания Л. Н. Толстого подсказать молодому писателю определенный поворот темы. Важно, что в произведении, явившемся воплощением этого замысла, тема получила существенно иной поворот. И важно, что замысел отличался с самого начала широким социально-историческим размахом. Ведь картину смены поколений буржуазной семьи М. Горький уже дал в конце прошлого века в повести «Фома Гордеев», а она не исчерпала захватившей его темы. Не исчерпали ее и многие позднее написанные произведения, даже превосходившая «Дело Артамоновых» по объему «Жизнь Матвея Кожемякина». О каком же охвате событий думал М. Горький, говоря о «законе вырождения» буржуазии — вырождения (следует подчеркнуть это) не биологического, а социального?

Свет на этот вопрос проливают его воспоминания об одной из встреч с В. И. Лениным на Капри (Владимир Ильич был на Капри дважды — в 1908 и 1910 гг.— речь, очевидно, идет не о первой, кратковременной и проходившей в присутствии многих людей, а о второй, когда писатель общался с В. И. Лениным в течение двух недель и когда они долгие часы оставались наедине друг с другом). М. Горький писал в 1930 году Н. К. Крупской: «Беседуя со мной на Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность, он указал и мое на некоторые существенные недостатки моих рассказов, а затем упрекнул: «Напрасно дробите опыт ваш на мелкие рассказы, вам пора уложить его в одну книгу, в какой-нибудь большой роман». Я сказал, что у меня мечта написать историю одной семьи на протяжении ста лет, с 1813 г., с момента, когда отстраивалась Москва, и до наших дней. Родоначальник семьи — крестьянин, бурмистр, отпущенный на волю помещиком за его партизанские подвиги в 12 году, из этой семьи выходят: чиновники, попы, фабриканты, петрашевцы, печаевцы, семи- и восьмидесятники. Он очень внимательно слушал, выспрашивал, потом сказал: «Отличная тема, конечно, — трудная, потребует массу времени, я думаю, что Вы с ней сладите, но — не вижу: чем Вы ее кончите? Конца-то действительность не дает. Нет, это надо писать после революции, а теперь что-нибудь вроде «Матери» надо бы». Конца книги я, разумеется, и сам не видел». И М. Горький заметил в этой связи: «Вот так всегда он был на удивительно прямой линии к правде, всегда все предвидел, предчувствовал» .

Часть исследователей, ссылаясь на эти воспоминания М. Горького, связывает с замыслом «истории одной семьи» повесть «Дело Артамоновых», другие (поскольку писатель собирался показать в задуманной книге несколько поколений интеллигенции) — эпопею «Жизнь Клима Самгина». Ясно, однако, что произведение, контуры которого очертил М. Горький в разговоре с В. И. Лениным, должно было отличаться от обоих названных произведений — отличаться и гораздо более широкими историческими рамками (с 1813 года до современности), и гораздо более широким кругом героев. Словом, это был другой замысел — замысел исторического романа, который не был написан, так же как не были осуществлены и все другие горьковские творческие замыслы, требовавшие обращения к далекому прошлому. Но какая-то связь между всеми этими замыслами была, и, несомненно, ко всем им имели прямое отношение слова В. И. Ленина, что «конец» для задуманного М. Горьким произведения должна дать сама действительность, что таким «концом» должна стать социалистическая революция. Справедливость этого замечания показала работа М. Горького над «Делом Артамоновых». Он попытался начать повесть еще до революции. В № 11 «Летописи» за 1916 год было помещено объявление о том, что в течение 1917 года в журнале будет напечатана повесть М. Горького «Атамановы» (таким было первоначальное название «Дела Артамоновых»). Но дальше черновых набросков работа тогда не продвинулась. Повесть была написана в 1924—1925 годах, и концом ее явились картины революции — все развитие повествования с железной логикой ведет именно к такому финалу.

Из всего сказанного следует, что М. Горьким была задумана не просто повесть о судьбе одной буржуазной семьи и даже не просто повесть о судьбе буржуазного класса, а художественная история русского капитализма, пусть и сконцентрированная в истории одной семьи и сосредоточенная на истории одного класса. «Сладил» ли писатель с этой огромной темой, «кратко» написав, как советовал ему Л. Н. Толстой, «большой роман»? 27 марта 1926 года К. А. Федин поделился в письме к М. Горькому своими впечатлениями от «Дела Артамоновых»: «Совершение изумительно начало романа. Илья Артамонов — старик поражает, подавляет своей жизненностью... Не знаю, была ли это ваша композиционная задача: строить первые части романа на «людях», вторую — на «деле». Это совпадает с темой (я понимаю ее так: дело, движимое вначале волею человека, постепенно ускользает из-под его влияния, начинает жить само собою, своею волей, более мощной и непреоборимой, пока — в революцию — окончательно не освобождается от человека). Но такое построение романа привело к тому, что он стал несоразмерен в частях... Мне думается, этот композиционный недочет заметно повлиял на эффект конца: книга под конец схематичнее и суше. С этим обстоятельством совпадает другое. Характеры артамоиовских внучат мельче и случайнее, чем — деда, отцов. Это так и должно быть, так и есть (к несчастью). Но это усугубляет разряжение конца романа». О «Деле Артамоновых» написал М. Горькому 10 апреля 1926 года и М. М. Пришвин: «Хорошо начало, свадьба — прекрасно! и до середины отлично нарастает волнение — ярмарка превосходна! Потом как будто вам надоело, все пошло прыжками, и кончаешь неудовлетворенный... Я думаю, что вы по своей широте задумали во время писания этого романа какой-то другой, самый большой, и это стало вам неинтересно».

Хотя автор «Дела Артамоновых» в ответном письмо к К. А. Феди чу признал справедливыми его замечания и указания М. М. Пришвина «на недостатки конструкции» повести и хотя последний сумел угадать, что М. Горький задумал другой роман, «самый большой» (действительно, уже была начата работа над «Жизнью Клима Самгина»), — этот вопрос нуждается в прояснении. «Несоразмерность» частей в самом деле присуща повести М. Горького, по она во многом объясняется именно тем, о чем ярко и точно написал К. А. Федин: постепенным выходом «дела» из-под контроля Артамоновых — выходом, свидетельствующим об их неспособности к сознательному историческому творчеству и обрекающим их на постепенное человеческое измельчание, на неизбежную социальную гибель. Уже в повести «Фома Гордеев» родоначальник купеческого рода, отец Фомы — Игнат, задумываясь о жизни и выходя из обычной колеи, «чувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его». Миллионер Бугров, как вспоминал в посвященном ему очерке М. Горький, признавался: «Все мы — рабы дела нашего». Но это были лишь временно приходившие к буржуазным «хозяевам жизни» настроения, лишь предчувствия грядущей катастрофы. В «Деле Артамоновых» рассказано о том, как эта катастрофа совершилась, и здесь главной фигурой не случайно становится прошедший путь от начала «дела» до его конца Петр Артамонов. Как ни ярок образ Ильи Артамонова-старшего, он не стал и не мог стать главной фигурой повести. Безвременная смерть основателя «дела» пришла как раз вовремя, чтобы закончился пролог — о возникновении «дела» — и началась история его упадка и краха.

Касаясь истории падения артамоновского рода, критики обычно видели начало упадка лишь во втором поколении Артамоновых, резко противопоставляя его родоначальнику «дела». Для этого есть основания: Илья-старший был натурой сильной и целеустремленной. Его лучшие качества смогли раскрыться потому, что его усилия еще имели исторически прогрессивный смысл: он взрывал неподвижность затхлого мещанского бытия и разрушал застой патриархальной деревни. Когда — через поколение — появился его внук, Илья-младший, похожий характером на деда («...дедушкин характер», — думает о нем его отец Петр), он уже не смог остаться в среде Артамоновых, так как к этому времени их дело утратило всякое историческое оправдание. И все же неверно видеть в Илье-старшем лишь силу и цельность — эти качества дают глубокую трещину уже у него. Нельзя забывать о том, что свое прогрессивное дело Илья осуществляет как буржуа, как стяжатель, оставаясь даже для своих детей не столько отцом, сколько «строгим хозяином» (таким его вспомнит Петр, и в этом будет много правды). Об этом «стяжателе-строителе» не скажешь толстовскими словами, что он «любит всех», — он даже тем, кому близок, кажется атаманом разбойников (недаром Артамоновы именовались в черновых набросках Атамановыми). Уже в Артамонове-старшем возникает тревога за будущее «дела», и эта тревога начинает подтачивать его веру в себя. Строительный размах приобретает у него все более натужный и показной характер, Илья «становится все более хвастливо криклив», и его внезапная гибель дает основание Тихону Вялову сказать, что сила хозяина «хвастовством изошла».

Вот что предвосхищает и делает неизбежным раздвоение личности у главы второго поколения Артамоновых — Петра. Конечно, это не дает права отождествлять характеры Петра и его отца: даже в том, что позволяет говорить о сходстве между ними, явственно выступают различия. Каждый из них «вдруг — убил», но один защищал при этом свою жизнь, а другой — испытал припадок злобы против жалкого, беспомощного существа (потом Петр пытается убедить себя в том, что спасал сына от дурного влияния). Оба они хотят заглушить свою «скуку» разгулом (в «кошмаре кутежа» на ярмарке Петр «почти уверенно» думал: «Отец, пожалуй, так же бы колобродил»). Но и в этом проявляется разный масштаб их личностей. От Ильи-старшего к Петру и Алексею, а от них — к Мирону и Якову идет процесс крутого понижения и распада характеров, причем каждая новая ступень снижения подготовлена предыдущей. Стяжательские, хищнические, «разбойничьи» черты Ильи-старшего готовят и хитрую азартную «игру с делом» Алексея и раздвоенность Петра (боязнь двойника-врага и растущее осознание себя как «невольного зрителя» жизни—все это получит развитие в итоговой эпопее М. Горького, в образе буржуазного интеллигента Самгина, пытающегося спрятаться от бурного хода истории в своем маленьком «я»). А эти черты готовят, в свою очередь, окончательный духовный крах, полное моральное банкротство последних представителей артамоновского рода.

Закономерность процесса вырождения Артамоновых (за исключением одного Ильи-младшего, порвавшего с их «делом» и посвятившего свою жизнь делу революции) раскрывается не только в прямом изображении их судеб, но и с помощью целой системы художественных приемов. М. Горький все больше стремился к конкретности, «вещности» образной ткани, но это отнюдь не упрощало его стиля. Приглядимся к той цепи сравнений и метафор, которая призвана показать неуклонное измельчание Артамоновых. Об Илье-старшем говорят, что он «не лисой живет, а медведем». Сталкиваясь с ним, городской староста Баймаков чувствует «себя так, точно на пего медведь навалился», и то же чувство испытывают многие, глядя на «длинную лапу» Ильи-старшего и со страхом думая: «Экой зверь». Все эти штрихи подчеркиваются тем, что Илья любит медвежью охоту, ходит на медведя один на один с рогатиной и стремится привить страсть к этой опасной забаве сыну Петру и племяннику Алексею. О последнем уже никак не скажешь, что он «не лисой живет, а медведем». В юности он «урчит, как медвежонок», а потом в нем все более заметной становится «лисья изворотливость» и его все чаще называют «лисой». Родоначальник «дела» выходил с рогатиной па медведя — Алексей забавляется посаженным на цепь медвежонком, а когда тот начинает подрастать — втыкает рогатину в его живот. О Петре не раз говорится, что у него маленькие «медвежьи глаза», но при этом речь идет не о силе его и напористости, а о прямо противоположных качествах: о том, с каким недоверием и затаенным страхом вглядывается он во всё и всех. Чем большую тревогу внушает ему «дело», тем больше оно кажется ему навалившимся на него зверем. Он рассуждает: «Это неправильно говорится: «Дело не медведь, в лес не уйдет». Дело и есть медведь; уходить ему незачем, оно облапило и держит...»

Вплетенная в общую ткань повествования, эта система сравнений и метафор воздействует менее заметно, чем при таком ее выделении, но зато более сильно, показывая в соединении со всеми другими художественными приемами (вспомним хотя бы много раз повторяемые и приобретающие характер символа слова юродивого Антона: «Кибитка потеряла колесо»), каким неотвратимым был процесс измельчания Артамоновых. Но чем был вызван этот процесс? В чем заключалась его закономерность? Отвечая на этот вопрос, М. Горький пошел гораздо дальше тех выдающихся западноевропейских писателей, которые создали романы и целые циклы романов об упадке буржуазных родов. Причину всех причин Горький видел в усилении революционного напора трудового народа, в подъеме рабочей массы. Правда, в повести «Дело Артамоновых» говорится, что «быстро портится народ», что «рабочие становятся все капризнее, злее, чахоточнее, а бабы все более крикливы». Но ведь таким все это представляется Петру, который хотел бы «запрячь... всех в железные хомуты».

Легко понять, чем вызвана злоба Артамоновых против рабочих, которые недавно казались такими тихими и покорными (ткачи артамоновской фабрики не приняли активного участия в событиях 1905 года — некоторые из них даже стали защищать «своих» хозяев от «чужих» рабочих). Тихон Вялов передает Петру слова одного из рабочих — Морозова (из семьи тех «бесчисленных Морозовых», старейший представитель которых когда-то с такой патриархальной кротостью относился к родоначальнику «дела»): «...которое дело чужими руками строится — это вредное дело, его надо изничтожить... Всё — от нас пошло, мы —хозяева!» И когда в 1917 году, после Октябрьской революции, рабочий Захар Морозов оказывается во главе красногвардейского отряда, Тихон Вялов имеет основание сказать своему бывшему хозяину: «Это — против тебя война, Петр Ильич... Вот наступил на вас конец... Потеряла кибитка колесо».

Источники:

• Горький А. М. По Руси; Дело Артамоновых./Вступит, статьяnи примеч. Б. Бялика; Худо ж. А. Таран и С. Герасимов.—М.: Худож. лит., 1982.—590с— (Б-ка классики. Сов. лит-ра)

Аннотация:

В том вошли цикл рассказов «По Руси» (1912—1917) и «Дело Артамоновых» (1925) — произведение, рассказывающее историю трек поколений семьи фабрикантов.