Он лежал передо мной. Груда зеркальных, самых чистых в мире осколков. В каждом из них устало, лениво играло заходящее солнце. В тех редких слезах, что задержались на каком-либо из осколков, лучи преломлялись и искрились в воде всеми цветами радуги.
Мелькали в голове судорожные стремительные мысли. Вытекали из глаз вместе со слезами, проливаясь на пол и осколки. Собрать! Восстановить! Оживить!
Руки сами потянулись к искрящимся острым граням. Начали разгребать в стороны, чтобы глаз мог различить контуры некогда целой картины. Ведь глупо было надеяться, что теплящиеся в каждом из них остатки, крупицы жизни помогут им снова срастись, соединиться в одно, единое целое…
Острая грань вонзилась в ладонь, раздирая кожу до крови. Побежали по зеркальной поверхности крохотные алые ручейки. Я не обращал на них, на родившуюся жгучую неприятную боль внимание. Складывал из кусочков мозаики целостную картину. Совершенную в своей упорядоченности и завершенности. Идеал…
Вскоре, за первым порезом, появился и второй, и третий, и четвертый…Разбитый Идеал покрывался моей кровью, пил ее, словно алчущий влаги посреди раскаленной пустыни. Я терпел, я поил его, зная, что только так можно починить, восстановить что-то дорогое, но по каким-либо причинам утерянное. Только столь немалой ценой. Только через боль и слезы.
Они все так же стекали по щекам. Капали на пол и осколки, смешиваясь с кровью, разбавляя ее. Всхлипы становились тише, словно боялись нарушить эту мрачную сосредоточенную тишину, во все свои бесчисленные глаза внимательно, боясь пропустить что-либо, взиравшую на происходящее.
Вскоре на моих ладонях живого места не осталось. Все было покрыто грубыми, рваными порезами. Пол передо мной, собираемая мозаика зеркального стекла были алыми от крови. Они блестели в лучиках заходящего солнца. Закат за окном был столь же алым. Словно и солнце пило мою кровь…
Так все и происходило. В полной тишине. Лились, ни на секунду не переставая, мои слезы и кровь. Отправлялось на покой солнце, умирая сегодня, чтобы завтра утром возродиться вновь. Мои слабеющие руки пытались исправить содеянное. Загладить мою вину. Словно они были не мои, а чего-то более чистого и мудрого…
Когда осколки своими бритвенно острыми зубами начали рвать плоть моих рук выше кистей, перегрызать синевшие под кожей нити вен. Когда кровь полилась на стекло новым, более сильным потоком. Когда солнце спряталось за горизонт, чтобы не видеть, наверное, чем же все это закончится. Когда трясущейся от слабости рукой, слушая свое слабое хриплое дыхание, положил на его место очередной осколок, я своим мутным, почти ничего не видящим, кроме алого блеска стекла, узрел, почувствовал, осознал, что Идеал возрожден.
Трясущимися руками поднял я законченную картину, собранную мозаику к своим глазам, чтобы узреть в ней Ее, своего ангела, любовь всей своей жизни, тот самый идеал, который приводил все мое существо в неописуемый восторг, который заставлял трепетать меня, как ветер - ивовый лист…
Когда я, перестав от волнения дышать, открыл глаза и заглянул по ту сторону тонкой границы, предвкушая увидеть Ее милые черты. Тогда, чувствуя, как волна ужаса стремительно поднимается изнутри, захлестывая все мое существо, я увидел свое кроваво-ало-черное отражение на той стороне…
Слабый, угасающий в реке времени крик отчаяния, вырвавшийся из стиснутого судорогой горла, слышали лишь заигравшиеся на земле крохотные лучики зашедшего солнца…
(1)
