Биография Леонида Андреева. Рассказ. Часть 2.

В сентябре 1901 года в руководимом М. Горьким петербургском издательстве «Знание» выходит первый том «Рассказов» Л. Андреева. К десяти произведениям, отобранным М. Горьким для книги, вполне применима та характеристика, которую дал себе Л. Андреев в письме К И. Чуковскому от июля 1902 года: «Верно то, что я философ, хотя большею частью совершенно бессознательный (это бывает); верно и остроумно подмечено и то, что «типичность людей я заменил типичностью положений». Последнее особенно характерно. Быть может, в ущерб художественности, которая непременно требует строгой и живой индивидуализации, я иногда умышленно уклоняюсь от обрисовки характеров. Мне не важно, кто «он» — герой моих рассказов... ибо все живое имеет одну и ту же душу, все живое страдает одними страданиями и в великом безразличии и равенство сливается воедино перед грозными силами жизни».

В одном из лучших рассказов Л. Андреева, из включенных в первый том его сочинений, — в Жили-были» (1901), — одинаково страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Однако в демократически настроенных кругах читателей пессимистические ноты в произведениях Леонида Андреева рождали отнюдь не пессимистические настроения, ибо не за горами был революционный взрыв 1905 года. И хотя в рассказах Леонида Андреева, по выражению М. Горького, преобладало «одно голое настроение», которое следовало бы «прихватить огоньком общественности» -, демократический читатель по-своему воспринимал вторую реальность сочинений Леонида Андреева. Придавливающая его «хилых» героев «роковая сила», в конкретных условиях русского освободительного движения, воспринималась как гнет царского самодержавия. Да и сам Л. Андреев был чуток к переменам в окружающей жизни и общественных настроениях. Вновь затронутая им в «Жили-были» проблема жизни и смерти находит в целом оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова — это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни. Примечательно, что Л. Андреев, по совету М. Горького, заканчивает сборник «Рассказов» новеллой «В темную даль». Это первая попытка писателя создать образ героя-современника, порывающего с затхлым миром бытого мещанского существования и вступающего на путь революционной борьбы. Явно отставая от времени и плохо зная жизнь революционеров-профессионалов, Л. Андреев, создавая образ своего Николая Барсукова, в основном опирался на свои представления о революционерах-народовольцах 80-х годов в пору их хождения в народ. Герой рассказа наделен нимбом жертвенности, мученичества за голодных и обездоленных. В дальнейшем образ Барсукова получит у писателя развитие в романе «Сашка Жегулев» (1911) И все же появление таких произведений, как «В темную даль в творчестве Леонида Андреева в преддверии революции 1905 года было многообещающим и перспективным началом.

В 1903 году Л. Андреев заканчивает большой рассказ «Жизнь Василия Фивейского». Избрав его героем сельского священника, автор был весьма далек от намерения изобразить в рассказе быт Сельского духовенства. Шутивший, что «живых» священников он видел всего два раза — на свадьбе и на похоронах, Л. Андреев «типичность людей» в «Жизни Василия Фивейского» в значительной мере заменил «типичностью положений». Автор идет от определенной им заранее «сущности» образа к «быту», который, в свою очередь, дается им не в своей объективной полноте и целостности, а составлен ИЗ отдельных, тщательно отобранных черт. Не остается сомнения в том, что Л. Андреева менее всего интересовал сельский священник Василий Фивейский как социальный тип. Для писателя это была наиболее подходящая модель для реализации творческого замысла произведения — показать трагедию человека, утратившего старую веру, но так и не обретшего новую, истинную. По существу, и в «Жизни Василия Фивейского» Леонидом Андреевым в несколько мистифицированной форме изображена трагедия мысли российского интеллигента, ищущего путей к народу. В то время, когда брожение охватывало все более широкие слои населения России, когда за тысячами «разрозненных, враждебных правд» о жизни начинали проступать «очертания одной великой, всеразрешающей правды» — правды грядущей Революции, рассказ Леонида Андреева приобретал злободневное общественное звучание. «Большая и глубокая вещь», — так отозвался о «Жизни Василия Фивейского» М. Горький1. Мрак сознания, не оплодотворенного мыслью, а потому лишенного интеллекта, воплощен Л. Андреевым в образе антагониста — сына Василия Фивейского — дегенерата, кстати носящего имя отца. Болезнь Василия Фивейского-младшего получает в рассказе настолько расширительное истолкование, что отвлеченное, символическое содержание этого образа совершенно разрушает изнутри его первоначальную реалистическую структуру. Продолжением эволюции образа священника Василия Фивейского станет анархист Савва из одноименной драмы Л. Андреева (1906), который свое личное неверие в бога пытается, впрочем безуспешно, внушить темной, экзальтированной, исступленно ожидающей чуда толпе. С другой стороны, написанный в экспрессионистической манере образ Василия Фивейского-сына откроет собой галерею образов-«сущностей» в символических произведениях Леонида Андреева. В рассказе «Жизнь Василия Фивейского» вторая, «сущностная» реальность с ее крупными планами, романтической приподнятостью тона и патетикой прямо и декларативно противопоставлена реалистическому правдоподобию.

Вообще надо отметить, что соотношение между двумя действительностями у Леонида Андреева весьма сложно. Иногда они словно накладываются одна на другую. Так, в рассказе «Вор» первой действительностью является заимствованная писателем из отдела происшествий в газетах история, которая вряд ли выделялась в числе подобных, чтобы на ней задержалось внимание читателя. Спасаясь от преследования, вор выпрыгивает из вагона идущего поезда и попадает под колеса встречного. И этот конкретный, даже будничный факт из действительности Л. Андреев избирает в качестве иллюстрации тревожившей его проблемы человеческого отчуждения. Отвергнутый «чистым» обществом, трижды судившийся за кражи вор Юра-сов обороняется от действительности тем, что пытается уйти от нее в мирок своей фантазии, явно навеянный чтением мещанских романов. Столкновение воображаемого и действительного в рассказе передается путем сопоставления двух музыкальных тем. Воображаемое — это чувствительный романе, обращенный к возлюбленной, которая напевает Юрасов, стоя на площадке вагона, а действительное — разухабистая трактирная песня «Маланья моя лупоглазая», вырывающаяся из глоток пьяниц на станции. Конфликты и контрасты социальной действительности во «второй реальности» Л. Андреева тонут в потоке сознания одинокой и тоскующей души героя рассказа. Отчаянные попытки Юрасова уйти от преследователей, и стук колес поезда, и проносящиеся мимо окон вагона пейзажи, и три фонаря встречного поезда — все это смазывается, теряет конкретные очертания и превращается в кошмарное сновидение души Юрасова. Удаляясь от преследователей, переходя из вагона в вагон, он в неведении приближается к своей гибели.

Под рассказом «Марсельеза» стоит авторская дата «август 1903 т.». Это воплощенные в художественных образах впечатления по поводу реальных событий, остающихся за пределами его рассказа. Из содержания «Марсельезы? можно составить себе самое приблизительное представление о времени и месте действия. Вторая реальность Леонида Андреева в данном случае претендует не на истолкование каких-то событий, а на воссоздание двух диаметрально противоположных мироощущений. За отвлеченными персонажами «Марсельезы» угадывается не Франция периода французской революции, а русская действительность, борьба социальных сил накануне штурма самодержавия, образы персонажей выражают собой не типы или характеры, а явления. Обобщенное, смелое, волевое «Мы» революционеров (рассказчик и себя причисляет к ним) противостоит дряблому, жалкому и трусливому «Я» мелкого буржуа. Если подходить к «Марсельезе» как к реалистическому произведению, то содержание рассказа может даже вызвать и некоторое недоумение. В самом деле, какой подвиг совершил посаженный в тюремную камеру к революционерам обыватель, ничтожество с душой зайца и бесстыдной терпеливостью «рабочего скота»? Почему революционеры сначала презирают его, а в конце рассказа называют товарищем и поют над его гробом «Марсельезу»? Вторая реальность рассказа отвечает на этот вопрос. Все дело, оказывается,

в том, что маленький буржуа-обыватель отказывается от своей излюбленной философии, запечатленной в «любимых книжечках», и прежде всего от своей буржуазной «сущности» (трусости и сытости). Иносказательное и общее реализуется в конкретном. Потрясенный стойкостью духа революционеров, буржуа в «Марсельезе» присоединился к объявленной ими голодовке. Разумеется, нет никаких оснований для отождествления героя рассказа с его автором. И все же нам представляется уместным процитировать строки из письма Л. Андреева литератору Е. Л. Бернштейну от сентября 1905 года: «Вы правы: я жестокий обыватель. Мне нужен и хороший обед, и сон после обеда, и многое другое, без чего прекрасно обходится тот же Горький, отрицающий обывательщину не только мыслью, но и жизнью своею; но и к свинству я не способен, не способен и ко лжи... »1.

Разоблачению интеллигентской обывательщины посвящен и реалистический рассказ Л. Андреева «Нет прощения» (1903), повлекший за собой новые репрессии властей на газету «Курьер» и впоследствии прекращение издания газеты.

Русско-японская война 1904 года вызвала к жизни знаменитый рассказ Л. Андреева «Красный смех». Никогда не видевший войны писатель мог знать о событиях на Дальнем Востоке только по газетным сообщениям да рассказам немногих очевидцев, возвратившихся с театра военных действий. В художественной литературе, посвященной войне, наиболее близким для себя по теме Л. Андреев считал рассказ Вс. Гаршина «Четыре дня». Сохранившиеся в архиве Л. Андреева черновые наброски и заготовки позволяют сделать заключение, что, воспринимая любую войну как «безумие и ужас», писатель испытывал непреодолимые для себя затруднения, когда пытался разрешить поставленную перед собой задачу средствами реалистического искусства. Вся доступная Л. Андрееву информация о русско-японской войне, переживаемая Андреевым-художником, преобразовывалась творческой фантазией писателя в устрашающие картины-видения «безумия и ужаса» всякой войны. Однако эти картины-видения в «Красном смехе» все же основывались на реальных фактах русско-японской войны, попадавших в русскую печать. В этом смысле очень интересными и даже в ожиданными по результатам оказались сопоставления «Красного смеха» с очерками и репортажами военных корреспондентов в газете «Русское слово» и особенно в официозе военного министерства «Русском инвалиде». Леониду Андрееву недоставало лишь центрального собирательного образа, который мог бы объединить все его картины-видения. Им и стал образ Красного смеха, хотя происхождение его прямого отношения к войне не имело. Летом 1904 года Л. Андреев снимал дачу в Крыму неподалеку от Ялты. Здесь он и приступил к первоначальному варианту будущего «Красного смеха», озаглавленному просто «Война». Работа шла с большим трудом, написанное не удовлетворяло автора. И... очень мешали красоты южного берега Крыма, столь «неуместные» и раздражающие Л. Андреева, внимание которого было приковано к событиям, развертывавшимся на Дальнем Востоке. В начале августа рядом о дачей Л. Андреева произошел взрыв на строительных работах, и мимо писателя пронесли на носилках тяжело раненного рабочего, все лицо которого было залито кровью. Так был найден образ Красного смеха. На следующий день Л. Андреев сказал знакомому литератору: «Вчера я на войне был. И написал рассказ, большой рассказ из войны... В голове у меня уже все готово». Л. Андреев предполагал выпустить «Красный смех» отдельным изданием и иллюстрировать его офортами Ф. Гойи «Ужасы войны». По разным причинам, главным образом по цензурным, издание это не осуществилось. «Красный смех» появился в редактировавшемся М. Горьким третьем Сборнике товарищества «Знание». Впечатление, произведенное рассказом на читателей, было, как и следовало ожидать, оглушительным, хотя и непродолжительным. Рассказ ударил по нервам, но реальная правда о войне все же оказалась значительнее, а потому и страшнее картин «безумия и ужаса», созданных Л. Андреевым-пацифистом. Впрочем, отрицать важное общественное значение «Красного смеха» было бы несправедливым, и среди художественных произведений о русско-японской войне («На войне» В. Вересаева и др.) рассказ Л. Андреева был значительным приобретением всей русской литературы.

В революцию 1905 года Леонид Андреев с горячей симпатией и воодушевлением говорил о «героической борьбе народа за свою свободу». Высшим достижением всего творчества писателя был созданный им в пьесе «К звездам» образ рабочего-революционера Трейча, чем-то напоминающего Нила в «Мещанах» М. Горького. Однако уже и тогда Л. Андреев выражал сомнение, что борьба народа увенчается победой. В поражении первой русской буржуазно-демократической революции писатель увидел подтверждение своих самых" мрачных прогнозов. Временное торжество политической реак ции было воспринято им как доказательство несокрушимости господствующей над всем миром и отдельно взятой личностью злой силы. В самый разгар кровавого столыпинского «умиротворения» Леонид Андреев поселяется в маленькой финской деревушке Вам-мельсу на Черной речке. Здесь он строит себе дом с высокой башней, который газетные репортеры окрестили виллой «Белая ночь». В огромном кабинете писателя со стен смотрели страшные чудовища, скопированные Л. Андреевым с офортов Ф. Гойи. Душевным смятением и неизбывной тоской проникнута созданная им в 1908 году пьеса-аллегория «Черные маски» Но писатель не примирился С политической реакцией. Л. Андреев выступает с чтением своих произведений на вечерах, проводившихся с целью пополнения нелегального денежного фонда в пользу бывших узников Шлиссельбурга. «Среди виселиц и тюрем» он демонстративно отказывается от приглашения участвовать в официальных торжествах по случаю открытия в Москве в 1909 году памятника Н. В. Гоголю.

После справедливо осужденного демократической общественностью рассказа Л. Андреева «Тьма» (1907) он создает «Рассказ о семи повешенных» (1908), написанный под впечатлением от потрясшего писателя известия о казни группы революционеров, готовивших покушение на царского министра Щегловитова и выданных провокатором Е. Азефом. С руководителем террористической группы, талантливым ученым-астрономом Вс. Лебединцевым (прототип Вернера), Л. Андреев был знаком. Герои Л Андреева — революционеры, люди огромного мужества и духовной чистоты, убежденные в правоте своего дела. Однако и в этом рассказе, перенося конфликт из политического в морально-этический план, Андреев не раскрыл существа дела революционеров. «Рассказ о семи повешенных» писатель посвятил Л. Толстому и разрешил его свободную перепечатку в России и за рубежом. В том же 1908 году печатается рассказ Леонида Андреева «Иван Иванович», воскрешающий в памяти один из эпизодов декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году. Но наряду с этими произведениями Л. Андреев создает и другие, в которых берут верх ущербные, декадентские тенденции. Октябрьской революции Леонид Андреев не понял и не принял, хотя незадолго до смерти от признался старшему сыну Вадиму: «Все, к чему мы привыкли, что нам казалось незыблемым и твердым, выворачивается наизнанку, и появляется новая правда, правда другой стороны». Это «правда другой стороны» — правда социалистической революции не стала правдой Леонида Андреева, но какие-то отголоски ее ощутимы в размышлениях писателя о будущем России. «Может быть, так и надо, — писал он в одном из писем в 1918 году, — чтобы старый дом России, затхлый, вонючий, клоповый, построенный по ветхозаветному плану, — развалился дотла и тем дал возможность воздвигнуть новое величественное здание, просторное и светлое». В том же письме Л. Андреев выражает уверенность, что «русский народ... принесет истинную свободу не только себе, но и всему миру» 2. Эти строки были написаны в то время, когда Леонид Андреев работал над последним своим произведением — оставшимся незавершенным романом-памфлетом на империалистическую Европу и Америку накануне первой мировой войны— «Дневником Сатаны», в котором он произнес последний и окончательный приговор «сатанинскому» частнособственническому миру...