История создания романа Пармская обитель

Когда весной, 1839 года в Париже вышла, в свет «Пармская обитель последний завершенный роман Стендаля, – его прославленный соотечественник Бальзак в пространной восторженной, похвале этому сочинению обронил: «К несчастью, оно, похоже, на загадку, которую надо изучать».

Чутье не обмануло признанного мастера, сумевшего благодарно изумиться и отдать дань своего восхищения работе собрата по перу, которого тогда во Франции, несмотря на пятидесятишестилетний возраст и четверть века писательского труда, снисходительно числили разве что подмастерьем, а то и просто любителем от словесности. После множества предпринимавшихся с тех пор тщательных разборов, разысканий, истолкований, после того как стендалеведенье сделалось, пожалуй, не менее обширной отраслью, чем наше пушкиноведенье, и накопленное им способно теперь заполнить до отказа полки изрядной библиотеки, загадка, остается загадкой –

тем самым «чудом» художнического сотворения, к какому каждый пробует вновь и вновь подобрать свой ключ, будучи заведомо уверен, что, к несчастью – а вернее, как раз к счастью, –тайны сотворенного не исчерпать.

. Конечно, потраченные усилия кропотливых разгадывателей ничуть не напрасны. Но, как это случается, выясненное ими по-своему усугубляет все ту же «загадочность». Скажем, открылось то неизвестное Бальзаку и, вероятно, немало добавившее бы к его удивлению обстоятельство, что весьма объемистая книга выплеснулась на бумагу в невиданно короткий срок – всего за семь недель, а еще точнее, за пятьдесят два дня. Или: столь привлекшая Бальзака в «Пармской обители» анатомия тогдашних политических нравов имела, оказывается, своим первоначальным источником, событийной канвой переработанную старинную хронику, которую Стендаль раскопал однажды в груде забытых итальянских рукописей. Неведом был, естественно, и другой, выявленный будущим парадоксальный секрет «Пармской обители»: едва замеченная и пылившаяся в дальних углах книжных лавок при жизни Стендаля, который умер три года спустя, она не просто ожила в памяти потомков, но от одного поколения к другому обретала поистине непреходящую свежеет И ныне заслуженно почитается редкой жемчужиной в сокровищнице французской, да и всей западноевропейской культуры.

Впрочем, если не браться расчислить раз и навсегда «чудо» «Пармской обители», но все-таки посильно в него вникнуть, то на ум приходят прежде всего слова – «сцепление», «сочленение» разнородных и вроде бы не очень-то сопрягающихся пластов. Книга о неприглядной, кухне политиканства, как оно стряпалось в стендалевские времена, – и вместе с тем книга о причудливой подчас «кристаллизации» страсти в пылких душах. Стрелы насмешливого остроумия – и порывы нежной приязни; удручающая изнанка жизни – и самозабвенная увлеченность ее радостными дарами. Захватывающая стремительность непредвиденных ходов интриги, приключений, превратностей судьбы – а рядом неспешная, тонкая, улав-ливающая мельчайшие подробности аналитика своевольных сердец. Почти кукольные, хотя в своей фарсовости подчас жутковатые действа придворной возни, а между ними любовная «песнь песней», трепетность которой вдруг обрывается щемящим вздохом тоски по хрупкому поманившему счастью. Здесь скальпель изощренного, всепроникающего ума вторгается в самую ткань переживаний, чтобы застигнуть их вроде бы врасплох. И трезвость остраненного наблюдения не нарушает изысканного очарования рассказанного, а скорее помогает.

И еще одно, важнейшее «сращение», обычно не удававшееся, кстати, большинству сверстников Стендаля – романтикам, но оказавшееся по плечу создателю «Пармской обители» и, раньше, «Красного и черно- то», обеспечив ему место основоположника социально-психологической прозы XIX века, которая не исчерпала себя вплоть до наших дней. Это «сращение» исторического и сугубо личностного в том, как понимаются, высвечены и явлены в слове детища стендалевского вымысла. Страницы «Пармской обители» полны прямых и окольных отзвуков урагана, пронесшегося над Европой в конце XVIII – первых десятилетиях XIX века. Но дело не только, и даже не столько в отдельных отсылках к пережитым потрясениям, сколько в том, что у Стендаля историческое внедрено, прямо-таки вживлено в самый склад каждой личности и, ничуть не мешая ее неповторимой самобытности, исподволь и изнутри выстраивает ее мысли, страсти, поступки – весь способ жизнечувствия. Стендаль среди первых на Западе осознанно, намеренно и с заостренной последовательностью сделал ставку на историзм как плодоносную почву писательского сердцезнания. И это отнюдь не обрекло выведенных им лиц остаться достоянием ушедшего былого, а наоборот – послужило одним из источников их бессмертия.

Коренной историзм стендалевского миро- и человековедения был не заемным, не почерпнутым из книг, хотя широта знаний, самостоятельного философского и культурного кругозора Стендаля огромна. Наполеоновский офицер, военный чиновник, путешественник, дипломат, участник жарких схваток, происходивших в те годы в умственной жизни европейских стран (помимо родины, он подолгу жил в Италии, печатался в Англии, исколесил Европу от России до Испании), Стендаль в самой гуще событий вырабатывал привычку смотреть на окружающее глазами исторически мыслящего «наблюдателя характеров», как он себя называл.

Еще безусым юношей, приехавшим в Париж из провинциального Гренобля на исходе французской революции, он был вовлечен в водоворот текущей истории. Французское общество на его глазах совершило дерзновенный рывок, чтобы избавиться от старых порядков, завершившийся, однако, частичным откатом и горьким опознаванием пределов достигнутого, далеко не совпадавших с взлелеянными ожиданиями. Рево-люция французского народа потрясла и разворотила жизнеустройство, исками покоившееся на феодальных устоях. Европа, задавленная монархическими правителями, казалось, приблизилась к освобождению, и в тех, кто уповал на него, пробудились пылкие надежды: первой страной, куда иступили французские полки, была Италия, и их встретили там как провозвестников свободы, равенства, братства. Затем, когда улеглись революционные волны, многое вернулось на свои места. Революция обернулась империей Наполеона. Но эта империя всё же была рождена революцией, и режимы крупных и малых европейских монархий страшились грозную и могущественную, а люди, чьей высшей ценностью стала свобода, еще долго видели в Наполеоне олицетворение своих надежд. Потом, потерпев поражение в русском походе 1812 года, Наполеон пал и был отправлен в ссылку; попробовал вернуться, но собранное им войско опять было разгромлено в битве при Ватерлоо. Во Франции снова воцарилась изгнанная королевская династия, над Европой простер свою власть Священный союз объединившихся монархов. В 1830 году снова восстал народ Парижа, но дело кончилось тем, что на смену низвергнут тому дворянско-клерикальному правлению пришла Июльская монархид – царство банкиров, торгашей и дельцов; хозяева его и не думали посягать на порядки Европы Священного союза. Так продолжалось вплоть до революции 1848 года. Однако дожить до этой «весны народов» Стендалю было не суждено. Непосредственный и деятельный очевидец грандиозных событий, поначалу вселявших надежды, а затем их погубивших, он ушел из жизни, испытывая разочарование в своем времени – пореволюционном безвременье.

Наряду с этим, так сказать, «горизонтальным» сечением истории, взгляд Стендаля, вдумчиво оценивающий современников, неизменно удерживает и ее направленное в глубь прошлого- «вертикальное» сечение. Для него француз, итальянец, англичанин, немец – это всякий раз живой преемник национальных обычаев, нравов, душевных предпочтений и привычек ума, складывавшихся веками, передаваемых от дедов и отцов к сыновьям. Так, долгие годы, проведенные Стендалем в Италии, куда он попал впервые молодым военным, потом вернулся вольным ценителем музыки и живописи, а позже служил французским консулом в приморском городке Чивитавеккья неподалеку от Рима, позволили ему составить свое, вполне определенное, представление о преобладающем внутреннем облике обитателей этой страны. Трагедия Италии, оставшейся раздробленной, привела, по мнению Стендаля, к тому, что итальянец в своих побуждениях и поведении не был стеснен столь жесткой прони-кающей государственностью, какая установилась во Франции на два с лишним века раньше, а отсутствие разветвленной и зрелой гражданской жизни направило весь нерастраченный душевный пыл в сторону преимущественно личностных запросов. Итальянская натура, не выутюженная тиранией светского этикета и живущая без оглядки на прописи придворных приличий или крохоборческого мещанского благоразумия, проявляет себя, согласно Стендалю, прежде всего в могучем, искреннем до простодушия, самозабвенном и сметающем все преграды любовном влечении, страсти.

Правда, XIX, век внес свои поправки и в склад просвещенного итальянца: вступление войск Французской республики в верхнюю часть «итальянского сапога» разбудило дремавшее дотоле самосознание народа. Последующий попятный ход дел в Европе не мог отбросить все к прежним рубежам, но загнал патриотическую гражданственность в карбонарское подполье – в тайные кружки, в отряды национально-освободительного движения под лозунгами единой и независимой Италии. Вместе с тем обстановка слежки, сыска, доносительства и мелочного тиранства, упроченная стараниями иноземных хозяев даже и в тех итальянских княжествах, где правили местные самодержцы, сузила перед итальянцем поприще для самоосуществления пределами опять-таки скорее личными, хотя и тут на каждом шагу он наталкивался на охранительные запреты. Но здесь, прежде всего – в любви, он был, по крайней мере, достаточно волен раскрыть свою исконную непосредственность, порывистощедрую энергию, безоглядное увлечение, перерастающее в поклонение и не подорванное торгашеской осмотрительностью. Для Стендаля, уроженца Франций, которая, невзирая на все препятствия, мало-помалу вползала в «цивилизацию лавочников», так что «единственной страстью, пережившей здесь все другие, является жажда денег, этого средства удовлетворить тщеславие», для француза Стендаля соседняя Италия –один из тех уголков Европы, где под спудом уже изживших себя, но ухитряющихся пока сохраняться порядков здешних карликовых государств продолжают бить свежие родники не искаженных лицемерием, раскованных, подлинных страстей.

Разумеется, во всех подобных выкладках и тем более в своих повествованиях Стендаль не летописец-историограф, и у него свой, собственно писательский «срез» в подходе к жизни. Он – моралист с мышлением историка, и для него важно в первую очередь то, как текущая издалека в национальном русле история преломляется внутри личности – в заданном ей окружающей обстановкой, вошедшем в ее плоть и кровь способе полагать свое счастье и его добиваться. Погоня за счастьем есть для Стендаля врожденная и всегда действующая пружина человеческих забот, упований и дел, но, будучи вечной, ' она не одинакова для разных времен и народов, срабатывает так или иначе в зависимости от бесчисленного множества слагаемых, среди которых ведущие коренятся в толще исторического бытия.

Примерно так выглядела мыслительная подпочва, питающая замыслы Стендалевских сочинений, в том числе «Пармской обители». Однако сами по себе замыслы – всего лишь наметка в голове, пока чистая возможность, которой предстоит обрасти материалом, в каждом случае – другим, быть воплощенной в происшествиях, обстоятельствах и неповторимых лицах. И только тогда, по ходу крайне непростой обработки и переработки, довольно однозначный поначалу замысел претворяется в многогранно емкий смысл книги. Попытаться проследить, как он постепенно образуется и проступает все явственнее от страницы к странице «Пармской обители» – значит прикоснуться к веренице ее «загадок», хотя и не значит задаться самоуверенной целью вполне их разгадать.

Еще Бальзак, несмотря на кое-какие оговорки, сравнил «Пармекую обитель» с «огромным зданием», внутренне соразмерным, так что отдельные части совершенно соотнесены с целым – с неким мощным строением, увенчанным изящной стройной скульптурой. Но если у самого Кальзака главной скрепой единого романного сооружения обычно служит событийный узел–своего рода перекресток, где сходятся вместе множество лиц, то у Стендаля несущий стержень всего–прослеженная от юношеской зари до преждевременного заката судьба недюжинной, душевно одаренной личности, страстного искателя счастья. Без такой сквозной, все вокруг себя объединяющей жизненной дороги по роковым историческим перепутьям стендалевское повествование рассылается, и, не будь у Стендаля заранее в голове поворотных ее вех, книга, при поразительной быстроте работы над ней, вряд ли могла состояться. Все остальные судьбы – скорее тропы, побочные и обозначенные лишь по-стольку, поскольку они расположены в непосредственной округе и пересекаются со странствиями центрального героя по жизни, препятствуют ему или помогают. Отрезок большой истории, куда вписывается его малая судьба, поверяется тем, благоприятен он или состоит сплошь из помех этому пылкому исканию, а сам ищущий, в свою очередь, испытывается на человеческую подлинность и чистоту по тому, достойно ли он ведет себя на столь нелегкой встрече со своим веком.

Источники:

Стендаль Пармская обитель: Роман. /Пер. с фр. Н. Немчиновой; Вступит, статья С. Великовского и А. Резникова; Примеч. Б. Реизова.— М.: Худож. лит., 1982.— 414 с. (Классики и современники. Зарубеж. лит-ра)

Аннотация:

К списку К категории В меню