Пармская обитель. Значение французского писателя

Баррикадные сражения 1830 года в Париже подтвердили мысль, положенную в основу «Красного и черного», — только среди простолюдинов жива еще героическая энергия. Но Стендаль одним из первых распознал, что взявшиеся за оружие блузадки из предместий немного выиграли от одержанной победы. Он не обольщался насчет сменившей дворянско-католическую Реставрацию монархии «короля-мещанина» Луи-Филиппа — вотчины дорвавшихся до власти биржевиков.

Вынужденный служить, Стендаль получает назначение консулом сначала в Триест, откуда его выживают не забывшие этого «подозрительного якобинца» австрийские власти, потом в Чивита-Веккию. И вот перед ним вновь старая лионская дорога, по которой почтовая карета увозит его в Италию, где все так щемяще-больно напоминает ему об ушедшем, о пылких увлечениях, погибших друзьях молодости, о былых надеждах, разуверениях. В пустынных комнатах просторной квартиры ему одиноко, тоскливо. Семьи нет, близкие по духу далеко. Чиновничьи обязанности тяготят. Писательство приносит одну горечь, книги расходятся по-прежнему туго, никто их не хочет ни печатать, ни покупать. Когда невеселые думы обступают со всех сторон, Стендаль порывается сбежать хоть на край света. Но когда удается вырваться в Париж, он опять задыхается — столица торгашеской монархии поглощена горячкой накопительства и мелкой политиканской возней.

И тем не менее, наперекор подкрадывающейся старости, краху свободолюбивых упований, наперекор личной неустроенности и литературному невезению, Стендаль пишет много и упорно, поверяя бумаге свое негодование, боль, мечты — все то, что государственному служащему Анри Бейлю не положено высказывать вслух. Пусть многое из написанного обречено валяться в ящиках стола и остаться незавершенным в черновиках, пусть из предосторожности приходится даже кое-что зашифровывать, — все равно без этой отдушины жить невмоготу.

Среди таких оборванных на полуслове в 1836 году рукописей — «Люсьен Левей», роман о блужданиях очередного «отщепенца» в поисках чистого дела по всем закоулкам политического балагана под вывеской «Июльская монархия». У Стендаля, пожалуй, нет книги горше, скептичнее, язвительнее. Снова юноша — добросердечный, совестливый, хрупкий— помышляет о достойном занятии в жизни. Снова муки отвращения, в которое повергает его сперва армия служак, превращенная в войско полицейских карателей, затем— подкуп, клевета, шантаж, мошенничество, процветающие в государстве банковских заправил и хищных лавочников. Рассказ Стендаля здесь чаще, чем обычно, становится убийственно пародийным и низводит нравы мещанской Франции до стыдного фарса. Страна, где усмирение рабочих прославляется газетами как подвиг, где одинокие подвижники республиканизма поглощены распрями со скудоумными приверженцами средневековой старины, не ведая при этом, что работают для вящего торжества разбогатевших бакалейщиков, где министры и депутаты-шулера состоят в услужении у еще более ловких плутов-банкиров, — эта Франция, по заключению Стендаля, окончательно промотала свою свежесть и здоровье. Стендаль — якобинец, оборачивающийся назад, чтобы от имени вчерашней революции бросить слова презрения сегодняшнему общественному укладу, родовыми схватками которого она была; он — демократ, тревожно усомнившийся в демократии, где верховодит хам и стяжатель; он — гуманист, грустно взирающий на падение человека и в тоске мечущийся между мечтой о гордом, мужественном бунтаре и усталой жаждой забыться в тихом уединении, в стороне от пошлых страстишек.

На родине, где как будто исчерпан до дна и героический дух, и пылкое бескорыстие, и подлинное благородство, он с каждым годом чувствует себя все более отчужденно, Постепенно творческое внимание Стендаля почти всецело приковывает к себе Италия возрожденческая и Италия карбонар-ская. Она не изведала в прошлом ни тирании всеподавляющей абсолютистской государственности, как Франция XVII—XVIII веков, пи мещанской цивилизации с ее расчетливостью, крохоборческим здравым рассудком и прописным скудоумием. И оттого, делает заключение Стендаль, на итальянской почве рождались натуры мощные, самобытные, вполне естественные и в злодействе и в подвиге, неходульные в своих взлетах, незаурядные в своих падениях.

Еще в 1829 году, когда Стендаль только вступал в пору своих зрелых художнических свершений, первой ее ласточкой была краткая повесть «Ванина Ванини» о любви и смерти заговорщика-карбонария — из тех, кого ему не раз доводилось встречать в бытность свою в Италии. В рассказе ожила накаленная повседневность страны, где гражданские размежевания во шли в плоть и кровь каждого, пролегли через умы и сердца, затронув самые дорогие привязанности. Сын деревенского лекаря Пьетро Миссирилли — во многом итальянский двойник Жюльена Сореля: целеустремленное мужество, врожденная гордости верность долгу перед самим собой, юношеский пыл — все это их роднит. Но понятия о счастье у простолюдина-француза — и тут корни его трагедии — сложились в гнилой атмосфере лицемерия, придавленности сыском, стяжательства, карьеризма, изуродовав, хотя и не до конца, добрые задатки. Его итальянский собрат — борец за народное благо, за освобождение родины, и участие в правом деле позволило щедро раскрыться лучшему, чем он был одарен. Пьетро неведома внутренняя раздвоенность, опустошающий опасливый самоанализ: это поразительно цельная и чистая, героическая личность — поистине, революционер в своем нравственном облике, помыслах и действиях.

Чтобы писательский полноценно запечатлеть такую личность, Стендалю, разумеется, не годились разработанные для иных задач приемы тщательного аналитического высвечивания душевных толщ изнутри. Сложный, ветвистый рисунок нравственных поисков, распутий, прозрений, предваряющих поступки, сменяется в «Ванине Ванини» прозрачным лаконизмом пружинисто и стремительно мчащегося вперед действия. Уже в исходных обстоятельствах противоположности предельно заострены: Пьетро — из тех, кого у нас когда-то звали разночинцами, его возлюбленная Ванина — блестящая своевольная красавица, принадлежащая к верхушке римской знати; он — самоотверженный борец за стряхнувшую оковы прошлого, возрожденную Италию, не мыслящий своего счастья вне блага отечества; она — носительница старого понимания счастья, которому пафос гражданственности совершенно чужд. Оба при этом — натуры, повинующиеся стихийным порывам чувств, бестрепетно добивающиеся своего, не склонные к долгим сомнениям. Поэтому их безоглядная страсть, внезапно вспыхнувшая посреди опасностей, изначально чревата трагическими последствиями: слишком различны, при сходстве характеров, взгляды на смысл жизни. Для Пьетро выбор между замкнувшейся исключительно на себе любовью и призванием подпольщика хотя и не безболезнен, по совершенно однозначен; столь же уверенно, без тени смущения в своей правоте, идет Ванина на предательство, надеясь вернуть любимого, который отнят у нее заговором патриотов. Арест товарищей Пьетро, его добровольная сдача властям, приговор, который Ванине удается смягчить благодаря своим связям, ее признание в измене, совершенной во имя любви, — вехи событий, с неумолимой последовательностью и без малейших промедлений несущихся навстречу роковой развязке. Ванина терпит сокрушительный крах, обожание со стороны Пьетро оборачивается жгучей ненавистью и презрением, счастье, которого искала молодая женщина, рассыпается в прах. Мастерски сбитая в своем построении, захватывающая остротой своих неожиданных ходов и поворотов, пронизанная трагической героикой, эта повесть — одна из признанных вершин французской новеллистки XIX века. Стендалевский юный подвижник патриотического долга открывает вереницу революционеров, в разных обличьях возникающих вслед за ним на страницах сочинений Гюго, Бальзака, Жорж Санд, Золя.

Несколько лет спустя, снова — в Италии, роясь однажды в старинных рукописях, Стендаль наткнулся на собрание хроник, с протокольной безвкусностью излагавших скандальные истории ряда знатнейших итальянских семейств XV—XVIII столетий. Живые подлинные документы ушедших времен необычайно его увлекли. Обработав некоторые из них так, чтобы сохранить незамысловато-естественный тон показаний очевидца, который без прикрас и особых рассуждений повествует о кровавых сшибках дерзких, деятельных, неустрашимых натур, Стендаль в 1837—1839 годах опубликовал четыре своих «итальянских хроники», включая «Семью Чеичи» и «Аббатиссу из Кастро», и продолжал работать над другими. Но им суждено было остаться незаконченными и увидеть свет лишь стараниями его душеприказчика.

В итальянских нравах времен Возрождения, когда анархическое своеволие князей церкви и светских вельмож имело своим пределом только мощь соперника, когда опасность подстерегала за каждым углом и закон существовал разве что для того, чтобы его преступали, Стендаль улавливал неподдельные проявления природных человеческих склонностей, прорывающихся наружу без оглядки на условный кодекс приличий и «табу». Для своих хроник он отбирал моменты смертельной опасности, необузданных порывов страсти, жестокой вражды, когда личность предстает без маски, в своей первозданной наготе, не стесняясь коварства и вожделений, не опасаясь прослыть смешной при взлетах душевной самоотверженности. Кровавая история князей Орсини, совершающих убийства почти прилюдно и со своей многочисленной челядью оказывающих вооруженное сопротивление властям, когда те пытаются положить конец их самоуправству («Виттория Аккорамбони»); семидесятилетний сладострастник, покушающийся на честь дочери, которая, защищаясь, хладнокровно готовит с помощью родственников и собственноручно осуществляет отцеубийство, а затем, в сознании справедливости содеянного, идет на казнь («Семья Ченчи»); брат, который сам душит сестру за измену мужу, — пятно, марающее честь рода («Герцогиня де Паллиаио»); злосчастная любовь отщепенца-бандита и дворянской дочери, потом монахини, хранящей долголетнюю верность своему поклоннику, однако уступающей мимолетной слабости и расплачивающейся за все гибелью («Аббатисса из Кастро»); налеты вооруженных шаек, хитроумные интриги, кровопролитные стычки, противоборство мощных чувств, подстроенные ловушки и открытое неповиновение тому, что предписано законом, — таковы положения, в которых испытываются на подлинность действующие лица стендалевских хроник. И в минуты наивысшего напряжения сил, лицом к лицу со смертью, они обнаруживают, как юная Беатриче Ченчи или Елена в «Аббатиссе из Кастро», необычайную отвагу, выдержку, - находчивость, твердость сердца. Страсть и гибель здесь непременно соседствуют, и смертельная угроза очищает погоню за счастьем от всего наносного. Отсюда — веяние героической патетики, высокого трагизма, которым дышит внешне бесстрастное, суховатое повествование Стендаля. Все это вкупе с несвойственной ему раньше подвижностью интриги, прокладывающей себе путь через множество случайностей, головокружительных переломов судьбы, причудливых прихотей незастойной жизни сообщает хроникам их неповторимый по насыщенности колорит. Отныне и в сочинениях Стендаля немалое место будет принадлежать поэзии юношеского безрассудства, романтике непредвиденного, лирическому прославлению душевной свежести, незастегнутости чувств. В слегка ироническое, блещущее остроумием письмо Стендаля вторгается не только взволнованность, нередко пробивавшаяся и раньше, но и приключенческая стихия.

Одна из найденных им семейных летописей — хроника рода Фарнезе — подтолкнула Стендаля и к замыслу его последней завершенной книги «Пармская обитель» (1839). Перенеся события в столь знакомую ему Италию XIX века, Стендаль сделал стержнем романа судьбы того поколения итальянцев, которые вступили в жизнь на исходе XVIII столетия, в момент опьянения грезой о независимой, сплоченной родине. Сражение при Ватерлоо ознаменовало для них крах восторженных иллюзий. Но они продолжали отстаивать свое личное достоинство, вопреки давящему убожеству многочисленных карликовых княжеств тогдашней лоскутной Италии. Каждый из них по-своему исповедует в «Пармской обители» общую для всех религию счастья, обретаемого в нежной дружбе непорочных душ, в пылкой страсти. Их юная безоглядность, отвага, изобретательность, какая-то особая необремененность житейскими заботами — все это порождает в суховато-аналитическом, психологическом, изощренном стендалевском повествовании непривычную для него струю воодушевления или растроганности, резко оттененных шутовским кривлянием придворных тупиц и паяцев. Вначале — это стремительный разворот приключений, непредвиденных встреч, странствий по дорогам, заговор и побег из крепости, потом — трепетное и чуть-чуть замедленное, прозрачное в своем целомудрии пробуждение робкой любви в девственных сердцах узника и дочери тюремщика, в конце — меланхолическая скорбь о счастье, которое оказалось запретным плодом, украденным тайком у хмурой судьбы. В «Пармской обители» лирическая пылкость самого Стендаля прорывается откровеннее, чем где бы то ни было, и в прославлении прекрасных раскованных душ, и в печали о жизнях, исковерканных мракобесием.

То the happy few — «для немногих счастливцев» — поставил Стендаль английское изречение последней строкой «Пармской обители». Вверяя свою книгу избранным умам, он словно заслонил себя от обиды молчания, каким встречались все его вещи. На сей раз, правда, оно было-таки нарушено похвалой Бальзака. Но и она не прочистила уши поклонников буйной романтической пестроты и намекающей недосказанности, глухих к внятному и умному стендалевскому голосу. Книготорговцы недобро шутили: писания этого бумагомараки внушают столь священный трепет, что к ним никто не осмеливается притронуться. Когда Стендаль в 1842 году, в очередной приезд в Париж, выйдя на улицу, внезапно упал и умер, гроб с его телом провожали на кладбище лишь трое близких друзей.

У всякого писателя обычно есть свои самые заветные, корневые слова — своего рода ключ к его особому жизневиденью и человековеденью, к его книгам. Ключевые слова Стендаля — «счастье», «страсть». Все любимые детища его вымысла страстно взыскуют счастья. И почти для всех оно оказывается ускользающей тенью. По разным причинам. Но, если вдуматься, имеющим один общий корень — хмурое недоброжелательство исторических обстоятельств. Трагичен исход противоборства с ними, вдвойне трагична приспособленческая податливость на их приманки. Куда ни кинь — все клин злосчастья. Звучит ли, однако, эта горькая истина у Стендаля приглашением заведомо выбросить над головой белый платок и нравственно разоружиться? Взяв в руки любую из его книг, убеждаешься, что завет этих «писем в будущее» совсем иной: идущему по жизненной дороге, когда на ней в избытке ухабы и грязные лужи, не завязнуть бывает мудрено, подчас и вовсе немыслимо, и все-таки для суда над собой по совести нет иного оправдания, кроме меры достоинства и душевного благородства, выказанных вопреки доставшемуся личности отрезку исторического бездорожья.

С. Великовский

Источники:

Стендаль Красное и черное. Новеллы. Пер. с франц. Вступит, статья С. Великовского. Примеч. Б. Реизова. Илл. В. Домагацкого. М., «Худож. лит.», 1977. 589 с.

Аннотация:

К списку К категории В меню