Прогулках по Риму

Сращением личного и гражданского была отмечена, согласно Стендалю, эпоха революционной ломки. И это рождало натуры титанические, искренние, пылкие: честолюбие толкало их служить достойному делу. Иная участь у подданных монархии, да еще монархии выморочной. Ее частично уже омещанившееся, оскудевшее сердцем, до смерти перепуганное дворянство, «павшее до беспримерной в анналах истории глупости», ее ханжеское духовенство и бесстыжий в холопстве и наглости торгаш сгрудились у кормушки, выхватывая друг у друга власть, деньги, почести и сплачиваясь лишь тогда, когда надо обороняться против посягательств тех обездоленных, что ютятся на задворках жизни. Героическая страсть не заглохла лишь в отдельных простолюдинах, не запуганных карательными бандами, не доведенных до отупения тяжелым трудом и не развращенных подачками. «Между тем как высшие классы парижского общества, по-видимому, утрачивают способность к сильным и длительным чувствам, — делится Стендаль своими размышления ми в «Прогулках по Риму» (1820), —страсти развивают ужасающую энергию среди мелкой буржуазии, среди молодых людей, которые... получили хорошее образование, но принуждены трудиться и бороться с настоящей нуждой из-за отсутствия состояния. Ввиду того что необходимость трудиться освобождает их от множества мелких обязанностей, налагаемых светом, от мыслей и чувств, которые иссушают |источник жизни, они сохраняют силу желаний, и чувства их глубоки». Правда, и они не всегда могут уберечься от растлевающего влияния повсеместного убожества: их погоня за счастьем сплошь и рядом вырождается в горячечное тщеславие, их бунт извращен и едва различим под уродливой коростой карьеризма. Но в них не потух душевный огонь. И писатель, не желающий пробавляться вымученными получувствами «хозяев жизни», находит для себя благодатный источник в сердечных бурях этих пасынков и блудных детей безвременья.

Стендаль убежден, что «все укрепляющаяся потребность в сильных чувствах составляет характерный признак» XIX столетия. Ее не способно удовлетворить процветавшее тогда мертвое подражательство классикам XVII века, поддерживаемое верхами и насаждаемое Французской академией. Оно такой же пережиток былого, как и его придворные покровители. В памфлете «Расин и Шекспир» (1823—1825) и ряде статей Стендаль провозгласил пришествие иного искусства, созвучного изменившейся жизни. Плестись вслед за художниками прошлых веков, считает он, значит невольно лгать современникам, подсовывая им поделки, рассчитанные на вкус их предков.

Ведь француз, помнивший взятие Бастилии, казнь Людовика XVI, пожар Москвы, переправу через Березину и битву при Ватерлоо, не похож на своих дедов. Мощный разворот исторических потрясений, предельный накал страстей, столкновение сильных натур — вот что он ищет и в литературе и на театральных подмостках. И потому он может наслаждаться скорее произведением, близким к трагедиям и хроникам Шекспира, нежели камерными психологическими спектаклями в духе Расина. Однако и Шекспира следует не рабски копировать, но учиться у него создавать народные зрелища, рассчитанные на всех, а не на узкий круг королевских приближенных. Задача всякого истинного творца состоит в том, чтобы «давать народам такие литературные произведения, которые при современном состоянии обычаев и нравов могут доставить им наибольшее наслаждение».

В те годы твердыни классической трагедии, где окопались благонамеренные охранители-рутинеры, напористо штурмовали романтики, хотя многие из них поначалу были достаточно благонамеренными во всем, что не касалось собственно художественного творчества. Старый парижский театр Французская Комедия, основанный еще Мольером, превратился тогда в арену ежевечерних баталий между новаторами и ретроградами. Реплики актеров вызывали попеременно то свист, то гром овации, там и здесь вспыхивала перебранка, в ответ на шиканье из лож галерка запевала «Марсельезу», дело доходило до рукопашных стычек. Стендаль тоже именовал себя «романтиком». Однако находил нужным уточнись — «истинный»: помимо их консерватизма в политике, ему было чуждо их пристрастие к унылым плакальщикам о скорбях земных и туманным излияниям; ему претили мистические поползновения одних и причудливая, безудержная фантазия других. Ему была созвучна их раскованность, сердечный пыл, но он не выносил ходульности и особенно — ущербных жалоб «роя молодых людей, которые разрабатывают «мечтательный жанр», «тайны души» и, упитанные и благоденствующие, не устают петь людские скорби и радость смерти».

«Правда, горькая правда» — вот лозунг Стендаля. «Исследуем — в этом весь XIX век». И потому повествованию предстоит сделаться «зеркалом, с которым идешь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы», а потому пенять за неполадки, запечатленные там, следует прежде всего на «дорожных смотрителей». Стендаль думает о книгах, где «действие будет похоже на то, что ежедневно происходит на наших глазах», а герои — «такие же, каких мы ежедневно встречаем... ни более напыщенные, ни более натянутые, чем в натуре, а этим много сказано». Для него писатель — трезвый «историк и политик», который ведет «философское», доходящее до самых глубин, исследование жизни и согласует свое воображение с «железными законами действительного мира». Но это только необходимая, однако еще недостаточная предпосылка: ведь вымышленное повествование не просто исторический документ. Отыскивая ключи к человеческому поведению в распространенных нравах и обычаях, надлежит не скользить по броским красочным предметам, не охотиться за поверхностной и самодовлеющей живописностью, а зарываться в душевные недра и изнутри обследовать побуждения, саму неповторимую манеру переживать, мыслить, поступать, присущую согражданам. «От всего, что ему предшествовало, XIX век будет отличаться точным и проницательным изображением человеческого сердца». По сути, так намечаемая сверхзадача есть платформа не столько романтизма, сколько вызревающего художественного реализма XIX столетия.

За этой творческой установкой, опережающей мысль своей эпохи и прокладывающей плодотворные пути в будущее, — подвиг непрерывных и долгих исканий. Стендаль не довольствовался ролью стороннего очевидца той ломки вековых устоев, что шла тогда во Франции то стремительно и грозно, то с мучительными затяжками, и резкие сдвиги в истории страны были поворотными вехами его пути. К правде, которую он хотел высказать, он шел сквозь годы скитаний и напряженной работы; через усвоение истин, завещанных властителями дум иных поколений, и пересмотр всего, что достигнуто мастерами слова тогдашней Франции, Италии. Англии; сквозь разочаровывающие самостоятельные прикидки и обнадеживающее приобщение к бессмертным творениям живописи, музыки, театра; сквозь потрясения своего сердца и потрясения своего века. Последнее пятнадцатилетие жизни и трудов Стендаля — пора расцвета его так не просто и не скоро мужавшего дарования.

На подступах к этой поре Стендалю предстояла еще одна, заключительная проба сил — «Арманс, сцены из жизни парижского салона 1827 года». Здесь уже намечена исходная модель его будущих зрелых романов: мучительные метания в погоне за несбыточным счастьем благородного, тонкого, умного юноши «чужака», разошедшегося со светской чернью. Здесь прослежена во всех едва уловимых извивах и парадоксальных скачках «кристаллизация» взаимной тяги двух существ, которым неведома вульгарность, расчет, отравляющая фальшь. Есть здесь и выполненные пером пророческого графика портреты сладкоречивых иезуитов, сплетников и доносчиков по призванию, и кичливых щеголей, соперничающих в остроумии с собственными лошадьми, есть целая вереница чванных ничтожеств, ведущих свою генеалогию от крестоносцев и прикрывающихся ревностным благочестием, чтобы втихомолку обделывать очередное выгодное дельце. Есть уже и жесткий, суховатый, пренебрегающий метафорическими узорами и гладкописью аналитический слог. Недостает лишь напряжения, которое сообщает стендалевскому повествованию судьба страстного в своих взлетах и падениях, энергичного, дерзкого искателя счастья: без такого стержня книга расползается на отдельные эпизоды и зарисовки, оставаясь во многом угловатым, нарочитым применением литературно-философских теорий Стендаля.

Источники:

• Стендаль Красное и черное. Новеллы. Пер. с франц. Вступит, статья С. Великовского. Примеч. Б. Реизова. Илл. В. Домагацкого. М., «Худож. лит.», 1977. 589 с.

Аннотация: В настоящий том включены известный роман Стендаля (1783—1842) «Красное и черное» и новеллы «Ванина Ванини», «Семья Ченчи», «Аббатиса из Кастро», входящие в цикл «Итальянских хроник».