Роман Горное гнездо Хлеб

В романе «Горное гнездо» на фоне свободно, живо льющихся картин уральского заводского быта, нравов заводских «воротил», прекрасной природы показан заводовладелец Евгений Лаптев, прототипом которого был П. П. Демидов, потомок знаменитого тульского кузнеца, Никиты Демидова, основателя горного дела в России, родоначальника демидовской династии. В детстве Мамин-Сибиряк наблюдал одну из встреч П. П. Демидова, когда тот разъезжал по своим заводам. И в романе приезд Лаптева на Урал воспринимается как диковинное событие. Ибо мало кто помнил наезды на свои заводы последних представителей Лаптевых, которые рождались за границей, получали там образование, женились на «аристократических выродках или знаменитостях сцены» и «в крайнем случае возвращались на родину только умереть». Совершалось полное вырождение когда-то крепкой мужицкой семьи «под натиском чужеземной цивилизации». И вот — последний из этого рода, тридцатилетний с небольшим, молодой, но уже уставший от удовольствий жизни человек, приехавший на свои заводы не как хозяин, заинтересованный в преуспеянии горного дела, а как путешественник, которого тяготят всякие деловые разговоры, как набоб, который ищет только развлечения.

Развитие промышленности в России уже тогда, во времена Мамина-Сибиряка, имело свою давнюю историю, о чем говорит хотя бы имя того же Никиты Демидова, основателя горного дела на Урале, жившего во второй половине XVII — начале XVIII века. Уместно сослаться здесь на историка Е. Тарле, который на основании документов (свидетельств иностранцев-современников) констатировал, что «русская торговля и промышленность в конце XVIII в. были гораздо более развиты, чем в большинстве тогдашних континентальных держав и что (кроме Франции), ни одна страна не была столь экономически независима, как именно Россия тех времен». И поэтому для русской литературы второй половины XIX в. исторической, ошеломляющей новизной была, собственно-, не сама промышленность (ведь еще в 1835 году Е. Баратынский в стихотворении «Последний поэт» писал о «промышленных заботах» поколений), а вторжение в пореформенную эпоху невиданных ранее буржуазных отношений, влиявших на весь строй народной жизни.

Это хорошо показано в романе Мамина-Сибиряка «Хлеб». В одном из писем Мамин-Сибиряк говорит о реальном материале, положенном в основу повествования: «Центр хлебной торговли — уездный город Шад-ринск процветал, мужики благоденствовали. Все это существовало до того момента, когда открылось громадное винокуренное дело... На сцене появились громадные капиталы — мелкое хлебное купечество сразу захудало». В романе жители маленького уездного городка Заполье (под этим именем изображен город Шадринск бывшей Пермской губернии) не бедствуют: и «деревни, села — одно загляденье. Хоть картину пиши. Справно жил народ, с тугим крестьянским достатком. Всего было вволю — и земли, и хлеба, и скотины». Все «ярче выступавшая картина зауральского крестьянского богатства» радует Михея Зотыча Колобова — выходца из «заводских людей», на старости лет задумавшего построить мельницу и теперь объезжавшего тот хлебный район, который должен поставлять сырье. Помощником старику стал его сын Галактион, вскоре, однако, пошедший своей самостоятельной дорогой, с появлением в городе «новых людей».

Эти «новые люди», невесть откуда появившиеся, внесли лихорадочно-деляческий дух в глубинную уездную жизнь. В отличие от местных купцов, которые видели, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя, но не знали, что им делать, — эти «новые люди» без промедления, прямиком идут к своей цели. Началось с винокуренного завода Стабровского, который повел миллионное дело, скупая повсеместно рожь. Потом открылся коммерческий банк, главными учредителями которого стали тот же Стабровский. Ечкин, Шахма и другие. Среди этих «гениальных» в коммерческом деле людей особая репутация «гениального человека» у Ечкина. Он, по словам его соратника, «совсем нового типа гений: вексельный». Понимая, что такие, как он, пользуются «не совсем лестной репутацией», Борис Яковлевич Ечкин ставит в заслугу себе подобным следующее: «А что верно, так это то, что мы люди рабочие и из ничего создаем капиталы». Сам Борис Яковлевич готов извлечь капитал из всего возможного и невозможного с одинаковой деловитостью, как, к примеру, из сала («Вот у вас горит керосиновая лампа — вот где смерть салу. Теперь керосин всё...»), так и из женщины («А ведь женщина — тоже капитал, который необходимо реализовать»). Борис Яковлевич становится поэтом, когда говорит о деньгах: «Деньги — то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных — в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами». Всем вроде бы взял Борис Яковлевич — и удивительным умом, и еще более удивительной неугомонной энергией, но, как говорит о нем одна из героинь романа, пораженная его нечистоплотными денежными аферами: «какой он бессовестный».

То, что для «гения вексельного» смешно (эта самая совесть), то трагедией оборачивается для Галактиона Колобова. Строивший вместе с отцом мельницу, он вскоре понял всю ничтожность своей затеи перед громадными делами «новых людей». А те, в свою очередь, присмотревшись к молодому работнику, оценив его деловитость, размах, приближают его к себе, вводят в число учредителей коммерческого банка, дают различные «инструкции», вроде тактики ведения «войны» с другими винокурами. Получив долгожданный кредит, Галактион предпринимает «пароходное дело», покупает пароходы и «железною рукой захватывает весь хлебный район». Сначала он мучится «неправильным делом» (слова его отца), в нем «ходит совесть». Особенно выразительно то место, когда он исповедуется перед любимой женщиной, и она понимает, что «в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести».

Психологизм Мамина-Сибиряка можно назвать укрупненным, герои его — с сильными душевными движениями, не знающими излишества рефлексии даже в критических ситуациях, в раздвоенности. Это мир с реальными, а не субъективными отражениями того, что происходит в действительности, и эта объективность особенно ценна для нас с точки зрения социального исторического познания России. Но закончим о Галактионе. Постепенно он перестает видеть разницу «между промышленным добром и промышленным злом», сводит счеты с бывшими своими покровителями из числа «новых людей», предавая, обманывая их, запутывается в личной жизни, оказывается замешанным в уголовном деле, и в конце концов кончает самоубийством. Такой ценой достался «капитал» этому человеку незаурядной исконно народной натуры.

Отец же его, Михей Зотыч, кончил другим: видя нужду людей, он «потихоньку творит тайную милостыню», тратя на это тот самый капитал, который предназначался некогда на мельницу. И это воспринимается не как что-то сентиментальное, «не от мира сего», а как «правильный» (слово самого старика) итог его жизни. И такие были люди, не менее, а неизмеримо более твердые в своей воле, чем все эти «гении вексельные». На духовной, нравственной твердости таких людей и держится в книгах Мамина-Сибиряка то «положительное», о котором он никогда не забывал и что было для него внутренним содержанием русской жизни.

Источники:

• Мамин-Сибиряк Д. Н. Золото: Роман / Вступ. ст. М. П. Лобанова, — М.: Сов. Россия, 1987.—272 с.

Аннотация: Перу выдающегося русского писателя-демократа второй половины XIX в. Д. Н. Мамина-Сибиряка принадлежит цикл крупных ^романов, впервые раскрывших читателю огромный пласт русской жизни, — горнозаводского Урала («Горное гнездо», «Приваловские миллионы», «Дикое счастье» и др.), а также большое число повестей, рассказов, очерков.

Роман «Золото» посвящен жизни, труду уральских золотоискателей в пореформенное время. Богатство бытовых, жизненных картин, приисково-уральский колорит, захватывающее развитие сюжета, драматические судьбы людей — все это придает замечательному роману большую социально-психологическую и историческую содержательность.