Дед подгреб раскатившиеся угольки в костер и подбросил сырой травы – густой едкий дымок потянулся к вершинам прибрежного тальника, окутал сидящих у костра рыбаков и отпугнул назойливых комаров. Внук разлегся на старой телогрейке, и внимательно слушает деда, а тот рассказывает внуку о своем далеком детстве: «Давно это было – дед сделал паузу, прикуривая от уголька очередную сигарету – шел тогда девятый год после войны с фашистами, да мне и шести лет еще не было, а сестренке Мане два годика только исполнилось. И вот пришлось нам с мамой добираться по дорогам Башкирии к ее брату.
Идем от села до села, где пешком, где на попутной машине мало их тогда было. Помню такое же жаркое лето, сенокосная пора уже заканчивалась. На лугах идет бойкая работа, убирают в стога последние покосы. В воздухе опьяняющий запах подсохшей травы, цветов он приятно щекочет в носу. Дорога петляет: то меж тучных хлебов, то мелких кустарников, заросших бурьяном, то меж редких березовых рощ, а иногда встречаются могучие дубы и заросли молодых липок ободранными стволами. Кора липы идет на лыко, и из него делают разные поделки для домашнего быта, но главное это сырье для лаптей, очень удобная обувь. Вот они липки-то и стоят с голыми желтыми стволами, пока не засохнут, а потом их срубят на дрова.
Тихонько плетемся по пыльной дороге. Жарко!...слабый ветерок не спасает от зноя, лишь в тени раскидистых берез немного прохладнее. Сестренка просит попить воды, приходится останавливаться и вытаскивать из походного мешка фляжку с водой, пьем по очереди, а вода теплая – такой не напьешься. Чуть-чуть передохнули и пошли дальше, загребая босыми ногами горячую дорожную пыль. Маме особенно тяжело; она несет основной наш груз на горбатой спине, да еще одна нога у нее короче другой – инвалид детства. Это ее сестра уронила, когда бежала от грозы, а мама у нее на спине сидела, видимо запнулась и полетели они вместе в овраг. Вот с тех пор мама хромать стала, и горб с годами вырос.
Я веду Маню за ручку, она, конечно, давно устала, по грязным щечкам текут слезки, останавливаемся, я вытираю ей лицо пыльным платочком, что у нее на шее, как могу, уговариваю идти дальше. На дороге показалась подвода и вскоре нагнала нас, остановилась, мама просит извозчика подвести нас хоть немного. Старик, что согласился подвести, был тоже инвалидом; ногу потерял еще в гражданскую войну, а вез он бочку с водой на культстан
для бригады колхозников. Вот уж мы тогда напились холодной водицы…
Расселись, я сзади спиной к холодной бочке, хорошо, сижу, болтаю ногами и слушаю разговор мамы со стариком. А старик-то попал любопытный, стал расспрашивать кто мы и откуда путь держим:»А где же мужик – то твой» - спрашивает он маму – поправляя войлочную подстилку под собой – я гляжу двоих детей народила не от святого же духа?
- Был муж, да сплыл, - отвечает мама – вернее сказать, сбежал от нас подлец, а сейчас где–то на Камчатке рыбу ловит.
-Ну-ну, понятно – старик, покашливая начал крутить цигарку – а теперь далеко ли путь держишь?
- А идем мы до брата моего, уж второй месяц добираемся – отвечает мама, а сама глаза платочком вытирает – с Мордовии идем.
Сестренка уснула, уткнувшись головой в наш дорожный мешок, в котором все наше богатство, одежда, что люди добрые дали, еда и вода…
В небе ни облачка, слабый ветерок лениво шевелит листву берез, чуть-чуть колышет еще не спелые колосья пшеницы, а в траве стрекочут неутомимые кузнечики. Воздух, нагретый за день, пышет жаром. Назойливые слепни и оводы, так и кружат над нами и старой кобылкой. Она бедняга непрерывно машет хвостом и громко фыркает, пытаясь отбиться от них.
- А где же вы жили до того как кинулись в путешествие – снова начал разговор старик.
- А есть такая деревня Печелейка в Мордовии вот там и проживали, пока отец не бросил нас. Он в колхозе овец пас, а я за цыплятами ходила – отвечает мама, а сама опять тяжело вздыхает – жили, кое-как концы с концами сводили, спасибо местному председателю, помогал нам, чем мог, то муки даст, то пшена…
- Как же судьба вас свела? Я гляжу ведь ты инвалидка, тебе ли детей рожать?
Старик матюгнулся на лошадку, слегка ударил вожжами по спине – ну, старая, совсем заснула!
- А нужда и заставила – продолжает мама – работала я в прислугах с шестнадцати лет у богатого, по тем временам военкома. К нему родители меня определили в голодном тридцать первом году, ведь помнишь, сколько людей погибло тогда от голода и холеры – старик кивнул головой, затянулся цигаркой и, плюнув на окурок, бросил его в придорожную пыль
– а вот кормили меня хорошо, одевали тоже неплохо, да и было за что, ведь всю работу по хозяйству и по дому выполняла, а вечерами пряла и вязала
на всех. Ну, все вроде бы хорошо было, лет пятнадцать прожила так, но вот беда – сынок хозяйский подрос, стал приставать… Лицом – то я не такой уж урод, а на горб мой можно и не смотреть, ну вот и доигрались; живот стал заметно расти, хозяйка, конечно, догадалась…
Что делать, время идет, скоро и роды? Война к тому времени уже закончилась, кругом разруха. Тогда она мужу своему и говорит, дескать, нагуляла наша Марфуша живот с работниками, что у них в батраках были
- Гнать ее надо из дома, пока не родила.
А муж долго разбираться не стал, выдал на дорогу денег и с богом за порог. Поплакала, поплакала я, ну куда теперь – домой с позором, стыдно, да и дома – то голодно. К тому времени давно раскулачили нас; ни коней, ни коров нет, отец больной, он кое-как сапожным ремеслом на хлеб зарабатывал, а брат – Гриша с бригадой плотников по деревням избы ставил, тем и жили. Тогда я решила в Сибирь ехать, к сестре, думаю, раз по ее вине я инвалидка пусть мне хоть как-то поможет…
Дед снова принялся за костер, потом закурил и глядя на тлеющие угольки надолго замолчал.
- Дедушка, а что значит раскулачить? – спрашивает внук
- А это, как же тебе проще сказать – дед чешет за ухом, думает – видишь ли дорогой внучек, раньше, еще до революции крестьяне жили единолично; сеяли хлеб, выращивали скот на мясо, а излишки продавали на базаре и от этого получали прибыль этим и жили. После революции Советская власть объединила всех бедных и середняков в коллективы: скот и прочий инвентарь тоже становилось общим, то есть колхозным. Ну, а кто не хотел добровольно
все отдать, отбирали силой, а семьи высылали в дальние края – в Сибирь и дальше. Были и зажиточные крестьяне, у которых были наемные работники – батраки, они имели много скота, а некоторые и маслобойки, мельницы. Вот таких называли кулаками, а сейчас вот фермерами называют. Теперь времена другие и порядки новые, ну это ты все будешь в школе по истории изучать. Давай-ка, внучок, картошку доставать, а то, уж чую, подгорела она.
Внук принялся выгребать черные как угли, картофелины, а дед нарезал маленькими дольками сало, раскладывая кусочки на лист лопуха, достал из рюкзака лук, соль, хлеб.
- Это у нас с тобой ужин на вечерней зорьке, вот сейчас перекусим, потом проверим снасти и домой
- Дед, давай рассказывай дальше, как же ты в детдом попал? – просит дед внука за нехитрым ужином.
- Дальше, а дальше мама рассказывает было так:»Добралась я до Сибири; сестра с мужем жили в небольшом селе, Николай ее в кузнице работал, а сама-то Ольга дома с маленьким сидела, по хозяйству управлялась. Ну, куда деваться, взяли меня к себе у них, и родила девочку, Валей назвали. С полгода пожили, но сам посуди, кому лишний рот нужен да еще с ребенком?
Вот сестра как-то и говорит: «Марфуша, присмотрели мы с мужем местного пастуха, хоть он тоже инвалид, с головой у него не все ладно, но руки ноги целы, вот решили поженить вас»
- Что же, делать нечего, видно судьба такая, но все ни одной горе мыкать, ладно я согласна
Так и сошлись два сапога пар. Вскоре и первенец наш родился, вот он за бочкой сидит, а потом и второй Коля. Хиленький, правда, был, болел часто, до годика дожил – помер. А за ним и Валя моя заболела, не долго мучилась бедняга, тоже померла. Ее мне жаль больше всех; умница была и плясала, и пела, а ласковая какая, бывало, волосы мне расчешет и в косы заплетает, а сама все рученьками по спине гладит – боль снимает…
Старик-возница, покашливая, снова принялся сворачивать цигарку. Мама прячет лицо в платок – слезы вытирает
- Ну, уж, когда доченька Маня родилась, - продолжает мама рассказ – муженек – то мой, как взбесился, стал по вдовушкам бегать, много их после войны-то осталось. И побои принимала, и слезы проливала, а куда денешься с детьми – все стерпела.… А когда годик Мане исполнился, получил он расчет за лето, поехали в Россею, на его родину. Да только жизни той не позавидуешь, опять по бабам пошел, да еще сына с собой таскать стал, правда, он тут же убегал от мачехи ко мне. А уж как снова забеременела, он как с цепи сорвался, даже ревновал к председателю колхоза, а он ведь сердечный, помогал мне выжить…
Вот так, в конце концов, и бросил нас на произвол судьбы.
Старик выплюнул окурок, остановил лошадь и захромал вокруг нее, поправляя упряжь, а сам в полголоса материл кого-то, сплевывая в придорожную пыль. Сестренка проснулась и попросила воды, я достал холодную еще флягу, напоил ее, попила и мама.
- Ну вот, мои горемычные, теперь мне влево сворачивать, ждут мужики на культстане меня – стал прощаться с нами старик.
- Большое спасибо, добрый человек, теперь уж не так далеко осталось, к вечеру доберемся – благодарит его мама, надевая лямки мешка на усталые плечи.
Попрощались мы с извозчиком, и пошли дальше, обжигая босые ноги горячей пылью. Солнышко давно перевалило за полдень, стало особенно душно и жарко. Но вот мы вошли в небольшую рощу, здесь не так жарко, расположились под большими березами на обед. Мама достала из глубин мешка: черный хлеб, яйца, вареную картошку, лук, соль и холодную воду, что не так давно набрали из бочки. Все это разложили на старом большом пеньке, расселись на травке, едим. Вот мама достала пряник, но такой сухой, что стучит как деревянный, сестренка макает его в кружку с водой и обсасывает – сладко. Эх, ей бы сейчас молока, да где его взять-то. Я, конечно, управился с едой быстро, напился воды и прилег на мягкой лесной траве. Надо мной медленно плывут белые как вата облака, наскакивают друг на друга и при этом формы их причудливо меняются. И если долго присматриваться, то видны сказочные кони, а на них чудо-богатыри, плавно двигающие руками, а в руках мечи или булавы – и тишина…
Мама будит меня: «Пора сынок, вставай, нам затемно надо дойти до села, а там уж отдохнем»
Ну вот, поели, отдохнули немного, пора и в дорогу. Стали собираться, и тут меня осенило: можно же сделать волокушу, тогда и маме будет легче идти, и сестренку прокачу на волокуше. Вооружившись ножом, срезал несколько ветвистых и не толстых березок, их много росло по обочине дороги, перевязал четыре штуки к перекладине, в ход пошли и шнурки, и чулки, затем набросал свежескошенной травы и волокуша готова. Усадил Маню в середину, а мешок привязал к перекладине, чтоб не потерять, запрягся в лямки и, поехали. Только пыль за нами клубится, мам отстала, далеко ковыляет за нами, но догнать не может. Скоро и я устал: лямки режут голые печи, пот градом катится по грязному лицу. Я падаю в прохладную траву и жду, когда мама дойдет до нас.
А в траве кузнечики стрекочут, муравьи бегут, торопятся по своим делам, вот и божья коровка ползет по травинке, я тихонько дую на нее, она замирает и вдруг, резко взмахнув крылышками, - полетела, ах вот бы и нам так же…
Маня смеется, а лицо, запыленное до черноты, но она довольна, тем, что ее везут, как барыню. Мама подходит и садится рядом с ней, начинает вытирать ей лицо, шею, смачивая платочек водой из фляжки. Долгий летний день заканчивается, солнце катится к горизонту, становится немного прохладней и идти нам легче. Вот, наконец-то, впереди показалось большое село, на возвышенном месте видна церковь с куполами и колокольней. Железная дорога разделяет село надвое, за околицей видна небольшая река. На окраине за огородами мы бросаем нашу волокушу, кое-как приводим себя в порядок и тихонько подходим к крайнему дому. Мама спрашивает у хозяйки, где живут Тарасовы, она отвечает ей, что идти нам надо к станции. Около водонапорной башни, после недолгих поисков мы и нашли нужный дом.
Увидев грязных, оборванных и голодных гостей, хозяйка запричитала, обращаясь к Богу: «Господи! Да какими же путями-дорогами привела вас судьба в наш дом».
Мама сбивчиво начала объяснять ей, откуда и зачем мы пришли, в надежде хоть на какую-то помощь
В это время из под навеса, что был у сарая, вышел, прихрамывая на правую ногу, мамин брат Гриша – наш дядя. Он обнял нас всех сразу, мама расплакалась, жалуясь на свою судьбу, а мы молча стояли, прижавшись к ее ногам.
Дед замолчал, достал сигареты и закурил. Сизый едкий дымок, видимо, попал в глаза, и по щекам его покатились слезы. Он вытирал их тыльной стороной ладони, но они снова и снова накатывались на глаза, Вечерняя зорька окрасила малиновым цветом редкие перистые облака, верхушки деревьев, что росли на том берегу. Стадо коров, телят и овец дружно спешили домой. Дед с внуком шли молча, каждый думал о своем. Рассказ деда, конечно, взволновал внука, и он сейчас думал, видимо, о своем будущем, как-то оно сложится в этом современном мире? Дед в свою очередь тоже думал о внуке: «Трудно ему будет без отца-то, погиб отец его, еще до рождения. Значит, мне надо успеть дать ему все, что знаю, умею, словом, все, что в жизни пригодится».
Солнце спряталось за горизонт, потянуло вечерней прохладой. В селе заканчивалась суета по хозяйству, затихали во дворах, опустели улицы и проулки, люди готовились к короткому ночному отдыху.
Укладываясь спать, внук просит деда продолжить рассказ. Дед помолчал, потом присел к нему поближе и начал: «Ну что же дальше-то? А дальше помылись мы в бане, поели по человечески да спать повалились с сестренкой, она одна боялась, а вот прижмется ко мне и засыпает, обняв меня за шею.
А мама еще долго сидела и рассказывала брату о наших бедах. И вот примерно через неделю жена дяди (не помню, как ее звали) начала ругаться с дядей, хватит, дескать, кормить голодранцев, проку-то с них нет да и своих детей трое, а всех накормить надо….
Дядя Гриша, конечно за нас было заступаться, стал, да где там с бабой спорить инвалиду. Вот так, наши последние надежды рухнули, попрощались мы с ними – и в дорогу. А куда? И что нас ждет впереди? И мама решила податься в город, там и церковь есть, и подают больше, с голоду не умрем. Есть в Башкирии столичный город Уфа. Так вот мы, где на попутной подводе, где пешком, добрались до города. Днем собирали милостыню у церкви, а на ночь шли к вокзалу, на ночлег. Глядя на нас люди, подавали хорошо, кто хлеба даст, кто вещи, а иногда и мелочь. Около церкви всегда кормились такие же несчастные, как мы. Вот, помню, случай был; как-то сдружился я с мальчиком моих лет, таким же бедолагой, Геной звали. И вот однажды присмотрели мы с ним одну женщину с мешком мелочи, она была видимо умалишенной, потому и подавали ей много. В общем, решили мы с Генкой ограбить ее. Сидит она на камне у входа в церковь, бормочет, что-то вроде молитвы и кланяется всем, кто в кружку кидает ей копейки. Генкина задача – отвлечь ее разговорами, а моя – схватить мешок с деньгами и убежать. Ну вот, подходит мой друг к ней и начинает просить денег на мороженое. Она, конечно, гонит его прочь, ругается, а он продолжает свое, тогда она поднимается, что бы отогнать его от своего доходного места. В это время я хватаю мешок и убегаю, но не рассчитал своих силы. Мешок оказался тяжелым для меня, женщина скоро догнала меня, вырвав из рук мешок с монетами, ударила по голове, я упал и пополз под лавку, что стояла в ограде церковного садика. Это спасло меня от дальнейших неприятностей. Вокруг собрался народ, крики, отборный мат – все слилось в единый гам, кто за меня в защиту, кто за инвалидку. В этой суматохе я и вырвался на волю. Генка стоял в сторонке и все видел, но ничем, конечно, помочь не мог. В углу церковной ограды мы нашли колонку с водой, Генка помог промыть мою рану, и кровь перестала сочиться. Боли я не чувствовал, просто было обидно и стыдно за неудавшееся ограбление. Мама заметила рану на голове, хотя мы с Генкой и зачесали волосы так, что бы не было видно. Мама, конечно, спросила, откуда у меня это, я сказал, что в драке с ребятами получил. Однажды зашел в церковь, так просто посмотреть, а красота там такая, как в сказке; песни поют мне непонятные, но слуху приятные, даже мороз по спине, по стенам иконы всякие, и большие и маленькие, только лица все больше печальные, как бы на нас обиженные. Я остановился у одного какого-то святого, уж очень строго на меня он смотрел, ну, думаю, это он, видно, осуждает меня за то, что хотел ограбить несчастную женщину, а про себя думаю: нет, впредь такого поступка не сделаю, никогда. А народ молится, крестится, а кто и головой до полу касается; постоял, посмотрел еще раз на свято и тихонько вышел, думая, что вряд ли Бог услышит мои просьбы и поможет нам всем.
Но скоро мы так надоели привокзальной милиции, что нас стали выгонять на улицу, благо, что лето и тепло – можно и на лавочке в сквере переночевать.
А уж по осени посадили на поезд и отправили, куда глаза глядят, даже без билета
Высадили нас на небольшой станции, Ул-Утеляк называется. Дело к вечеру, переночевали, как всегда в маленьком грязном вокзале. А под утро, часов в пять, у мамы разболелся живот, как потом я понял – начались роды, вернее схватки. Мама плачет, мы ревом ревем наперебой с сестрой. Кто-то из добрых людей подсказал, где искать роддом. Вот мы кое-как ползем к больнице, но было еще рано, и нам никто долго не открывал двери. Мы уже и плакать-то не можем, устали, охрипли, а мама все громче кричит: «Ради Бога, помогите!».
Наконец дверь открылась и пожилая уборщица начала с порога на нас кричать, ругаться, но посмотрев внимательно на живот хромой и горбатой, поняла – это не просто нищенка с малыми детьми, а в самом деле родиха.
Нас с Маней поместили на кухне, в уголке, где хранились овощи, ящики с мукой, крупой и прочими продуктами. Мама положили в палату с другими роженицами. И вот с восходом солнца на свет появился наш братик, я назвал его Геннадием, в честь моего дружка-беспризорника. На завтрак нам с сестрой дали манную кашу, ели мы с одной тарелки, а каша горячая, дуем на нее, торопимся, знамо дело: голод свое берет. Потом меня позвали посмотреть на братика, накинули большой белый халат, дали тапочки, и я вошел в палату. Маму я сразу и не узнал; в цветастом халате, на голове белая косынка, лицо счастливое, светлое, а на руках у нее крохотное тельце которое жадно посасывало молоко из материнской груди.
Так мы прожили в этом раю с неделю, но все хорошее быстро кончается, и только тяжелое, горькое, грязное длится, кажется, вечно.
Помню осеннее хмурое утро; сестра-акушерка повела нас с Маней в детский приемник, нельзя же нам в роддоме долго жить. Мама сказали, что временно нас сдадут в детдом, а надо будет, то она всегда нас сможет забрать. Но как потом выяснилось, обманули ее, и не адресов наших, ни фамилий нигде не записали, а сдали как беспризорных и находившихся на вокзале. А маме сказали, хватит, мол, тебе и одного ребенка, а эти двое сыты и одеты будут.
Вышла она из больницы и кинулась нас искать; сестренку- то сразу нашла в этом же городишке, а меня пришлось искать целый год….
Внук притих, заснул. Устал за день, да и рассказ-то затянулся за полночь. Долго дед ворочался, все не мог заснуть, думал: «Много их таких по стране-то нашей, кто в приюте, а кто и вовсе беспризорные, пожалуй, побольше, чем после войны. Ну, как же так, вроде и жизнь стала получше, и образование у всех, а вот сознание и совесть хуже, чем у зверей?...Зверь-то детенышей своих не бросит, а порой и чужих кормит, защищает, Бывают, конечно, исключения у них, но это же очень редко. Время, видно, такое; люди потеряли все: и совесть, и веру, и цель жизни. Так резко изменился общественный строй. Это ж надо семьдесят лет строили, строили, стремились к лучшему, а получился парадокс – вернулись к прошлому. Всеобщее достояние стало принадлежать отдельным лицам, их вроде и немного, но владеют они почти всем. А если есть богатство, то и бедные должны быть, а иначе как же, кто ж работать будет, с кого тянуть последнюю рубаху? Хорошо еще так обошлось, без крови людской, а если бы новая революция, а та и гражданская война… о, сколько жизней унесла бы она!» -так думал дед, засыпая под пение ранних петухов.
Большое село раскинулось вдоль левого берега одного из притоков Оби, а ведь когда-то было центром колхоза «Заря» и объединяло восемь деревень и поселений. После войны колхоз поднялся в развитии, считался по тем меркам миллионером, все у него было свое, кроме техники, а сельхозтехника была в МТСах. Люди работали за трудодни, а в конце года получали, хлеб, мед, масло и часть деньгами. Трудились все: и стар и мал, строили развитой социализм.
И вот колхоза нет: в период перестройки и в последние пятнадцать лет по стране их распалось более пятнадцати тысяч, а десятки миллионов гектаров пахотных земель заросли бурьяном и мелким березняком. Многие бросились на заработки в город, благо пригородный поезд останавливается на этом полустанке. Жалко, но что поделать жизнь продолжается…
Коротка летняя ночь. Дед проснулся с первыми лучами солнца, и кажется ему, что и не спал вовсе, а так вздремнул малость. Поднялся, оделся и пошел к сараю открывать огуречные грядки, парник. Сняв целлофановую пленку, принялся поливать грядки, затем помылся, напоил лохматого пса, что смирно сидел на цепи и наблюдал за хозяином. Присел на лавочке возле бани, закурил и стал обдумывать планы на день. В селе просыпались, началась обыденная утренняя суета; хозяйки загремели подойниками; разноголосье скотины, людей постепенно заполняло дворы и пустынную улицу.
Внук проснулся как никогда рано, глянул по комнатам – нет деда, кинулся искать…. Нашел у сарая, присел рядом: «Дед, а сегодня пойдем на рыбалку?»
- Нет, внучек, сегодня клева не будет, мы уж лучше пойдем в лес, может грибов каких, найдем, а если нет их, то ягода уже поспела, наберем чего-нибудь».
Собирались недолго, взяли все необходимое и вышли из дома рано, еще роса не спала с травы. Шли они по старому тракту, сейчас по нему мало кто ездит, он почти зарос придорожной мелкой травой, и лишь чуть заметная колея от тракторов и машин напоминала, что когда-то здесь кипела работа на полях и покосах…
Дед с внуком зашли в лес, наполненный птичьими голосами, высокие травы и заросли кустарников еще хранили ночную прохладу. Воздух, наполненный запахами разнотравья приятен и свеж, дышать легко. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, ярко освещают землю и от нее исходит легкий туман. Вот оно самое грибное место, но надо еще найти эти грибы, а они как будто прячутся от наших глаз. Дед терпеливо объясняет внуку как грибы искать: «Вот посмотри, видишь из-под старой листва и травы заметны маленькие бугорки? А теперь осторожно разгребаем их. А вот и сам груздь! И рядом еще и еще… Внимательно осмотрим это место; трава не густая, мягкая, березы в основном большие, вокруг много старых сучьев и прелой листвы, земля мягкая. Вот в таких местах и появляются грузди, ты это запомни» – говорит дед внуку, осторожно срезая хрупкие груздочки. Идут дальше, через заросшее бурьяном поле, а ближе к краю заросли мелкого березняка встали такой сплошной стеной, что и пешему пробраться трудно сквозь трехметровый частокол.
- А вот здесь – говорит дед – мы можем набрать беляночек, грибы так называются. А название свое они получили за свою белизну, они похожие на рыжики, только мягче будут, но есть среди них и ложные – это поганки, у них и запах-то какой-то специфический, несъедобный. Внук кинулся собирать их, да так быстро, что дед еле-еле поспевал сортировать и укладывать в ведерки. Наконец вся тара полна, набрали и груздей и белянок, уж можно и идти домой, но дед вдруг говорит: «Давай-ка подкрепимся, а уж потом и пойдем, ведь идти-то далеко». Расположившись на обед под березами, разожгли костер от комаров, разложили нехитрый набор продуктов: яйца, огурцы, лучок и хлеб. Дед нарезал сало большими дольками и стал нанизывать их на черемуховый прутик, а между ломтиками колечки из репчатого лука, затем стал поджаривать на костре, медленно поворачивая черемуховый шампур: «Вот и шашлык получился,- смеется дед, раскладывая кусочки сала на целлофановый пакет - ну, внук, давай обедать». За обедом внук вспомнил про рассказ деда: «Ну, деда, что же было дальше? Расскажи»
- Так, а на чем я остановился? Да, про детдом-то еще не говорил. Ну слушай внучек дальше, после того как меня сдала сестра-аккушерка в детдом, перевезли меня в другой городишко, потому мама и не нашла меня сразу. Видишь ли, по-русски я говорил очень плохо, даже фамилию свою не знал.
Вот и дали мне в детдоме новую фамилию, стал я Незнамый - Иванов Василий. Определили меня в дошкольную группу, одели, обули, ну, примерно, как суворовца. В нашей группе были разные дети и сироты, и потерянные в войну; некоторые из них, хоть и старше меня были, но еще не учились в школе. Многое помнится о том времени до сих пор. Вот помню, под самый Новый год был праздничный ужин, и каждому дали настоящий торт, небольшой, правда.
Я сразу его не смог съесть и остаток спрятал в шкафчике под шапку, а утром кинулся – нет торта, жалко, конечно, но что сделаешь, видимо ребята, кто постарше, съели. Как-то весной водили нас по городу, на экскурсию, и когда возвращались домой - я отстал от группы, просто на машины засмотрелся. И вот милиционер меня сразу приметил, видит, что мечусь, ищу своих, жалко, видно, стало – отвел меня в родной детдом. А там уж с ног сбились, ищут по всему городу, думали, сбежал я, даже на вокзале искали, а тут как раз и привел меня милиционер. Наказали тогда строго, раздели до трусов и в спальную комнату закрыли на целый день, а в комнате прохладно, да и ни воды, ни еды ни дают. Стучусь в дверь, в туалет захотел, открыла дверь повариха, выпустила на пять минут, а потом украдкой от воспитателей, принесла прямо в ковшике жиденький супчик. Выпил я его через край, и снова под замок, бегаю из угла в угол, да в окна поглядываю, а там ребята играют, с горки катаются. Поплакал маленько, потом прилег на кровать у круглой печки, а она холодная, топили-то ее только вечером. Ну что, думаю, виноват, конечно, не надо было отставать. Тогда многие убегали на «волю», их часто ловили и снова возвращали. Бывало, находились и родители, вот счастье-то было со слезами на глазах, уж радовались все тогда. За восемь месяцев, что я пробыл в это детдоме, научился хорошо говорить по-русски, но писать еще не умел, а вот рисовать любил.
И как-то на столе, в комнате для занятий, увидел цветные карандаши, а это в то время большая редкость была, взял и спрятал в матрас. Долго их искали все – нет нигде, тогда воспитательница построила нас и говорит: «Если через час пропажа не обнаружится, то вся группа лишена ужина». И ушла…
Пришлось мне сознаться в краже, но без наказания не обошлось; били меня ребята мокрым полотенцем, что бы синяков не было. Правильно, а ты не воруй у своих! Еще помню случай. Повели нас всей группой в баню, а дело было зимой, в предбаннике холодно, ноги мерзнут, мы жмемся, друг к другу, ждем очередь свою. А стены черные, после пожара видимо. Мы балуемся, мажемся угольками, обдирая обугленные стены, а старшие ребята шлепают по голому заду и обливают холодной водой, чтоб не баловались. Даже и сейчас вспомнить нельзя без улыбки. Кормили нас хорошо, четыре раза в день, а как же – будущие защитники, работяги! Занимались с нами воспитатели и старшеклассники, готовили к школе. Так что хорошую путевку дали в жизнь, нечего сказать.
Для меня было все интересно, я схватывал все на лету, но труднее всех предметов давался русский язык; трудно было «переломать» мое произношение и понять значение слов, что звучали на правильном русском языке.
Очень нравилось петь в хоре, это помогло мне понять богатство и красоту языка. Еще я любил рисовать природу и конечно, машины, трактора. Это, возможно, и повлияло в дальнейшем при выборе моей профессии.
Возможно, и получился бы из меня толк, но судьба снова резко сыграла злую шутку надо мной. Примерно через полгода вернулся отец с больших заработков. Скоро он разыскал, где живет мама с Маней и братиком Геной, снова сошлись, но с одним условием: мама должна разыскать меня. А привез он с Камчатки чемодан соленой горбуши и, пожалуй, чемодан вшей на себе, а деньги проиграл в карты дорогой еще.
Вот и кинулась мама в поиски, но куда ни обратится - нет такого Васи; фамилия-то у меня другая. Она уж отчаялась, было, да вспомнила мою главную примету. На левом ухе у меня были две сережки с рождения еще, ну это вроде как отростки небольшие…
Вот по этим сережкам и нашла, люди говорят – это божья метка к счастью, а может и наоборот, кто знает.
Как сейчас помню то весенний теплый день, когда привели меня к директору детдома, а на сердце что-то тревожно: «Ну, думаю, за что? Вроде бы ни в чем не провинился». А директорша-то строгая была – фронтовичка; она и рубашку-то носила мужскую и курила папиросы, все ее боялись…
Вошел я с воспитателем в кабинет, смотрю,… мама сидит, вся в слезах…
Кинулся я к ней, прилип как клещ и задохнулся в крике: «Мама! Мамулечка! Возьми меня домой!». Ну что тут говорить? Переодели меня опять в лохмотья, дали нам немного денег на дорогу, и отравился я с Богом в новую или правильнее сказать – в старую жизнь.
Много еще было чего в жизни-то потом, но об этом в другой раз.
Мой юный внук, когда ты подрастешь,
О жизни нашей многое поймешь…
Возможно, и продолжишь мой рассказ,
Чтобы потомки помнили о нас…
Уважаемый читатель, эту небольшую повесть и несколько рассказов я посвящаю своему внуку, который часто просит меня рассказать о моем детстве.
Действие происходит в далекие послевоенные годы и вот все, что я помню об этом времени, я записал для внука.
Если кто-то прочтет все, что написано, я буду, благодарен Вам, дорогой читатель.
Жду критических замечаний, пожелания.
С уважением к Вам Василий Стенькин
(1)
