Я не выходил из своей комнаты три месяца с небольшим. Я не касался ничего все это время. Я лежал, сидел, стоял на диване.
Два раза в день сосед приносил мне мороженное, хлеб и шампанское. Говорить с собой я ему запретил. Когда объяснял ему смысл своего добровольного заточения — настаивал: «Что бы я не говорил, как бы тебя не просил пообщаться со мной — не уступай. Ставь продукты на тумбочку и немедленно уходи». Я видел по глазам, как ему было сложно выполнять мою просьбу.
Пьяный, грязный, худой обезумленный, когда он только поворачивал ключ в замке двери, я выпрыгивал на край дивана: «Суууука, поговори со мной! Выпей со мной! Суууука!»
А было еще несколько самых приятных секунд — пока он клал поднос на тумбу, слишком близко подходил к дивану - и я, нагнувшись в поясе, касаясь губами его уха, надрывал гортань до скрипа легких»
«Сууууука! Скажи хоть что-нибуууудь»!
Когда третий месяц подходил к концу я отчаялся. Я устал. Понял, что докричатся невозможно и возненавидел его. Он не слышит. Он не поимает! А я… А я…
Я возненавидел его и теперь, если он приближался под траекторию полета моей руки — старался влепить всю свою злость кулаком в его бездарное тело. В его пустую голову. Безарность!
Как он терпел? Я не понимаю… Я разбил ему ухо в кровь, а потом, скорее всего, сломал нос…
Как ему хватило мужества продолжить помощь в моем эксперименте? Как не заорал на меня, не плюнул мне в лицо, не забил пинками в стену?
Конечно, теперь он, едва открыв дверь просто кидал в мою сторону пакет. И все-таки продолжал свою миссию… Только закрыв плотно деревянную пробку моей комнаты, он позволял себе от всей души высказаться…
Наверняка сложнее ему было с испражнениями. Трехлитровые банки я закрывал пластиковыми крышками и толкал к двери. А он ежедневно забирал остатки меня… Терпеливо, даже не морщился…
Три месяца и семь дней… Три, семь…
В начале пути меня пьянила свобода. Первую неделю я был самым счастливым на свете человеком. Огромная кипа чистых листов, перо, бесконечный запас чернил. Стихи, стихи, стихи… Сверхчеловек! Вам этого не понять — вы не умеете летать и дышать под водой. Даже путешествовать во времени и пространстве не умеете. Бездарности!
А я летал, дышал и монтировал куски бытия… Я мешал краски и выдумывал несуществующие цвета, которые вам никогда не понять… Вы будете смотреть на мои словесные натюрморты и перевирая друг друга восхвалять формы и тени… А краски? Суки! Вам не понять мои краски!
Я заочно ненавижу вас и мешаю ваши партреты с грязью… Я добавляю слякоть во все чего вы касаетесь. Быдло!
Ямбы, хореи, гекзаметры — вы загнали вдохновения в размер и дали ему четкое имя.
На третьей неделе я осознал, что моя свобода ограничена! Вами!
Одна гребенка на всех… И каждое утро вы путаетесь у меня в волосах…
Я творю и зачеркиваю гениальные строки, потому что вам не поднять этот груз… У вас и грыжа от природы одна на всех…
Я изменяю себе… Изменяю себя.
Только полтора месяца спустя мне стало наплевать…
Я бесполезен здесь…
Я изрыгаю с болью, как только открывается дверь: «принеси мне нож!!! Дай мне бритву!!!»
А он ставит очередную подачку и уходит нацепив подобие посмертной маски…
Мне нужно довести дело до конца…
Она! Она дала мне еще один глоток воздуха… Любовь. Правда одного вздоха мало…
Вдох-выдох… У меня снова заработала грудная клетка… Я снова начал дышать. И творить.
Искусственное дыхание мимолетной любви. Я лелеял образы выдуманных возлюбленных.
Страдал, добивался, бросал.
И здесь вы, обезумленные собственные чувствовами, выйдя за будничные рамки, наконец начали меня понимать… Робко и не совсем, но все-таки…
Я исписал три четврети запаса, подходил к концу третий месяц. Мне надоело топтаться на месте. Мне надоело, что вы невидимыми ногами топчитесь на моем горле.
Ваша любовь приторно отвратительная. Одинковая.
Не могу писать под вас. Одно и то же.
Я не вижу вас. Вы пока не знаете меня! Но все и так понятно…
Бездарности!
Мне становилось мало летать сидя голой задницей на чернильных строчках замызганных листов…
Я начал прыгать! На диване. Часами. Касался потолка, едва ни падал. Падал, бился головой. Долгими минутами не мог подняться.
Я требовал больше алкоголя, разного. Я требовал зеркало, чтобы посмотреть в него и разбить. Мои руки синели и пухли от стен. Мои глаза синели и пухли от рук.
Я хотел снять грудь, оторвать пенис, залесть всей пятерней в распухший анал.
Кричал сначало «А!», потом по алфовиту до «Ю!» И теперь всю жизнь «ЯЯЯЯЯЯ!»
ЯЯЯЯЯЯЯ смешался с комнатой. Она — мой талант. Она сужает стены и уменьшается до размеров гроба.
Три месяца и шесть дней. Я выпил шампаское залпом и выбросил продукты. Я что-то чувствую. Эта эмоция мой тайный праздник.
Никому о нем не говорить! Молчать! Я многое раздарил, раздал, разбрызгал… Это только для меня!
Толпа бьется о стенки моего горла. Меня вырвало.
«Хочешь остаться?» - кто-то потрогал меня за запястье?
«Нет, теперь до конца» - «Больше не могу».
И все-таки встал впервые за все это время, смел пыль со стала, вытряхнул перхоть.
Подошел к двери, дернул за ручку. Сильнее… Сильнее… Рука соскальзнула, я отскочил и упал на диван. Инерция.
«Теперь до конца.»
Устроил бал. Танцевал голыми ногами на холодном полу, бил по батареям. Я выл на потухшую лампу и уронил могучий дубовый шкаф. Хоронил, отпевал, сыпал горсть известки на его тело.
Три, семь… Три, семь…
Душно, темно.
Финальная стадия эксперимента.
Оторвал от крошащейся тумбы острый кусок. Надорвал вену. Надорвался…
…Я испытал на себе жизнь поэта…
Он зашел в комнату, заморался в крови, забрал листы, запер дверь, вышел…
Я гнил, когда вы жили…
Теперь живу, когда вы продолжаете гнить…
(7)
