Возвращаясь в свою бесприютную каморку, он замирал: обшарпанные серые стены, заброшенная в угол коллекция пластинок, напоминавшая когда-то о страстном увлечении, облупленный лак деревянного стола, пустые окна, одинокая лампочка на потолке, по ржавым батареям лилась душнота. В этой комнате, казалось, никогда не было воздуха, кровь неохотно бродила по организму, удушье царствовало здесь. Присев на рваное кресло, он всматривался в угол, а угол отвечал ему тем же, даже как-то приветствуя его своим стоическим молчанием. Так он общался, так находил мир. Со стороны это виделось тихим безумием, но это отчаянное «всматривание» являлось нечто большим в его жизни. Он детально его разбирал, фактически медитировал, с каждой минутой он всё больше тонул в нем. Девяносто градусов чистого великолепия, отрешенности, покоя и философии отражались в расширенных зрачках, а улица решительно противопоставляла свои тридцать градусов жары. В его глазах порхали призраки будущего, чистой глади идеального мира, совершенного в своих соотношениях, сплетениях, пропорциях. Пульс замедлялся, его руки становились холодными, он сам из себя уже представлял недвижимую статую, фундаментальность, растворяющуюся в ином пространстве. Так, прикасаясь к смерти, он открывал для себя чистоту ослепительного света, находил друзей, выхватывая их имена в густом эфире, приглашая их в зал в качестве зрителей, чтобы поведать им о царстве слепого бетона и асфальта и о здешней красоте – музыке.
(0)
