Вот, наконец, послышалось тарахтение моторчика, которое всегда сопутствовало Петровичу, и он сам, как всегда в меру трезвый, ввалился в открытое окно, с диким матом прокатился по полу и, по привычке, остановился, лишь столкнувшись со стеной.
Пару мгновений его тельце не подавало признаков жизни, но потом прямо таки закипело ею: он резко поднялся, отряхнул джинсы, глубокомысленно и вдумчиво сказал «вот блин» и рванулся к Сергеевичу.
-- Малыш! Я самый больной в мире человек! У меня самая высокая температура! Нет ли у тебя хотя бы ложечки варенья? – трагическим голосом проревел на всю квартиру обладатель моторчика.
-- Какое тебе варенье, ты и так уже… обваренился… куда тебе еще? – вскрикнул Малыш Сергеевич.
-- Совсем ты зажрался, Малыш, традиции позабыл… а за встречу? – с трудом скорчив обиженное выражение лица, пролепетал Карлсон Петрович.
Малыш посмотрел в его добрые, глубокие, блестящие таинственным светом глаза, попытался найти хоть одну причину не наливать ему очередную порцию «варенья», но так и не нашел. Было в Карлсоне нечто романтичное, завораживающее, возможно это все из-за сильного постоянного перегара или запаха марихуаны, но, хотелось верить, что он и без этого был неизбежно прекрасен, и просто нельзя было не дать ему хоть ложечку варенья, хоть вовсе не варенья он просил, а выпить что покрепче.
-- Ню пжалста! – пролепетало заплетающимся языком это милое создание.
-- Ладно, ладно… тебе что, виски, коньяк, абсент? – сдался Малыш.
-- Вот это другой разговор, -- улыбнулся своей голливудской, в полчелюсти и желтой, улыбкой Петрович, -- вискаря плесни немного и про себя не забудь! А где собака?
-- Спит.
-- Соба-а-а-а-а-ака!!!! – оглушил хозяина и спугнул спящих на улице голубей дикий рев, вырывающийся из груди Петровича.
-- Заткни-и-и-и-и-ись! – пролаял в ответ голос, прозвучавший не менее громко и не менее солидно.
-- Вот стерва… Малыш, ты все-таки отдай ее как-нибудь корейцам, пусть порадуются.
-- Только вместе с этим… -- Малыш кивнул на стойку с бутылками, -- с вареньем.
-- Вот уж фиг с маслом…
Взяв по бокалу настоящего шотландского виски, хозяин и его гость уселись в глубокие кожаные кресла. Вдыхая разносящееся по комнате тошнотворное амбре, исходящее от гостя, Малыш глядел в одну точку, думая о чем-то своем. Карлсон же медленно погружался в дрему, наплевав на все законные приличия, которые он так трепетно соблюдал.
-- Знаешь, друг, а ведь ты живешь так же, как и я! – внезапно очнулся человек с мотором.
-- Да? С чего бы это?
-- Вот смотри: учился ты в школе, тебе сказали забыть все, чему учили в детском саду. Учился в институте – будь добр забыть школу. Начал работать – забудь институт и правила, тут реальные знания нужны. Месяц проработал – коллега говорит, мол забудь о работе, получай зарплату и пошли в бар! – тоном академика, впавшего в маразм, сказал Карлсон.
-- И что?
-- Да то, что я сразу же приступил к финалу! – гордо ударив себя в грудь, крикнул Петрович.
Вдруг в комнату вошла собака, всем своим видом показывая сое желание вцепиться в глотку этому в меру упитанному, в полном расцвете сил обладателю шикарнейшего аромата в мире, заставляющей слезиться глаза даже у покойницы Фрекен Бок.
-- Ну, что, шавка, опять ты за старое? – проговорил Карлсон, вставая с кресла и запуская свой моторчик.
Собака напряглась для прыжка, но Петрович уже вылетал в окно с криком «Я бэтмэн!», за которым последовал нервный смех.
Малыш Сергеевич стоял у окна, грустно глядя на лужи и отражающиеся в них огни фонарей. Потом вздохнул и вымолвил:
-- Хотя бы люстру разбил, как в старые времена… -- и сразу после этих слов в окно влетел кирпич и попал аккуратно в шикарную хрустальную люстру.
На кирпиче было криво намалеваны слова: «С днем рожденья, Малыш!».
(1)
