Раздумья Толстого об историческом прошлом и настоящем

Два гусара — отец и сын Турбины. Сопоставляются два поколения. Одно — участники Отечественной войны (у Турбина-старшего есть «медаль 12-го года»), другое — современники, люди 50-х годов, усвоившие новые, «практические» взгляды на жизнь. Это слово — практический — настойчиво повторяется в повести. Турбин-младший как будто гордится тем, что он практический человек, считает свое поведение образцом для других.

Но что это за практичность? Автор от себя говорит об этом так — спокойно и просто: «Любовь к приличию и удобствам жизни, практический взгляд на людей и обстоятельства, благоразумие и предусмотрительность были его отличительными качествами». Потом сам Турбин-младший повторяет: «Надо смотреть практически на жизнь»; «Вот что значит практический человек!»

На деле эта «практичность» оборачивается низостью — стремлением поживиться за чужой счет, обыграть в карты неумелую старушку, пошлостью и трушестью в любовных делах. «Граф Турбин! Вы подлец!»— справедливо бросает ему в лицо приятель.

Над такой практичностью 30 лет спустя будет смеяться А. П. Чехов, когда в юмореске «В наш практический век, когда...» изобразит сценку: прощаясь с возлюбленной на неделю, жених плачет, говорит высокопарные фразы, но, прося уезжающую девушку отдать другу 25-рублевый долг, просит с нее «расписочку». И Толстой и Чехов — против такого «уменья жить».

Турбин-отец, каким он изображен в повести «Два гусара», — человек не слишком высокой нравственности. Его удаль и бесшабашность граничат временами с пороком. И все-таки он симпатичнее своего рассудительного сына, потому что великодушен, умеет выручить друга, пылко влюбиться.

Есть в повести и нечто другое: прекрасные описания провинциальной и деревенской жизни, ночных мечтаний девушки, дивные пейзажи — словом, все то, что делает художественное произведение подлинно художественным. В этих описаниях — предвестие «несравненных картин русской жизни» великого романа.

Главная идея «Двух гусаров» — осуждение буржуазного практицизма. Тот же практицизм, в еще более жесткой форме, увидел Толстой вскоре, посетив в 1857 году Западную Европу.

Седьмого июля 1857 года в курортном городке Люцерне, где Толстой остановился, произошло событие, для всех других привычное, но его возмутившее глубоко и сильно. Это событие он считал бы нужным записать «огненными неизгладимыми буквами» в анналах истории: бедняк играл на гитаре и пел прелестные песни, а богатые обитатели отеля Швейцергоф, преимущественно англичане, слушали его, и с удовольствием, но не дали ни сантима, хотя он несколько раз протягивал свою фуражку. Сам певец не видит в этом ничего странного, привык к такому обращению и смущен вниманием, какое оказывает ему герой рассказа, Дмитрий Нехлюдов. Толстой вместе с Нехлюдовым негодует за него и страстно отрицает такой порядок вещей. Певец робко говорит лишь о том, что хотел бы вместо законов республики, преследующей «бродяг», видеть «натуральные законы». Нехлюдов громко кричит: «Паршивая ваша республика!.. Вот оно, равенство!» И вспоминает Севастополь: «Если бы в эту минуту я был в Севастополе, я бы с наслаждением бросился колоть и рубить в английскую траншею».

Правда, в конце рассказа негодование стихает и противоречия как бы снимаются обращением к «непогрешимому руководителю, всемирному духу», отвлеченной ссылкой на «гармоническую потребность вечного и бесконечного».

Точно так же, вернувшись в Россию и увидев ее беззакония, Толстой искал спасения в «мире моральном, мире искусств, поэзии и привязанностей» (т. 60, с. 222).

Прошло, однако, всего несколько месяцев, и в октябрьском письме 1857 года Толстой выразил убеждение, которому остался верен всю жизнь: счастье — лишь в честной тревоге, борьбе и труде. Честная тревога — основа любви к другим; она противостоит тревоге бесчестной, любви к себе, составляющей несчастье человека. «Чтоб жить честно, — пишет Толстой, — надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость» (т. 60, с. 231).

На склоне жизни, в 1910 году, прочитав эти строки, Толстой заметил в дневнике, что и теперь не сказал бы ничего другого...

На первой странице повести «Два гусара» Толстой в длинном и прекрасном периоде характеризует старые «времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных». И отдает предпочтение этим временам.