Биография Янка Брыль

Белорусская советская литература и, в частности, проза имеет сегодня широкую читательскую аудиторию. Книги, написанные И. Мележем, В. Быковым, А. Адамовичем, И. Шамякиным, И. Чигриновым, их товарищами из писательских поколений помоложе, следующими в русле лучших традиций отечественной литературы, пользуются заслуженным признанием не только в нашей стране, но и за ее рубежами.

Видное место в этом ряду занимает известный белорусский писатель Янка Брыль, автор многих книг, в которых представлены почти все жанры современной прозы — от рассказа, миниатюры, эссе до повести и романа.

В литературу Янка (Иван Антонович) Брыль, как и большинство его ровесников, пришел с войны.

Родился он в 1917 году в Одессе, но отец, рабочий-железнодорожник, через несколько лет переехал с семьей в родные места — белорусскую деревню Загора неподалеку от Новогрудка. Тогда это были так называемые «кресы» — восточная окраина буржуазного польского государства, испытывавшая нещадное социальное и национальное угнетение. В деревне прошли детство и юность будущего писателя. Окончив начальную школу, а потом семилетку в ближайшем местечке (школы были польские, хоть край белорусский), юноша уже с четырнадцати лет работал «за взрослого» в крестьянском хозяйстве (отец рано умер). Работал на совесть, и все-таки настоящая его жизнь была в ином: в жадно поглощаемых (и в дальних далях подчас добываемых) книгах, в труде по самообразованию, в рано пробудившейся жажде творчества. Короче говоря, рос Янка Брыль молодым крестьянским интеллигентом, сумевшим самостоятельно приобрести немалый культурный багаж, страстно влюбленным в классику русской, польской литератур и полным сыновнего чувства к родному белорусскому слову, где его с детства покорили Купала, -Колас, Богданович., . (Начинал он свои литературные опыты на всех трех языках, победил — белорусский.)

Сентябрь 1939 года, когда гитлеровская Германия, напав на Польшу, развязала вторую мировую войну, Брыль встретил солдатом польской армии, куда его призвали несколькими месяцами раньше. Пулеметчик морской пехоты, он был участником героической обороны Гдыни.

И когда родная ему Западная Белоруссия радостно встречала советских воинов-освободителей и праздновала свое воссоединение с Советской Родиной, Брыль с горсткой оставшихся в живых защитников порта был уже в фашистском концлагере для военнопленных... Позже, в романе «Птицы и гнезда», он опишет, как Алесь Руневич, сквозь черты и поступки которого явственно видится сам автор, томится в плену, как совершает свой первый, неудавшийся побег, как бежит вторично — и на этот раз удачно, добравшись через Германию и Польшу до родного села. На родине, в СССР, где в это время уже полыхала Великая Отечественная, он устанавливает связь с партизанами, выполняет их поручения, а через некоторое время и сам уходит в лес, показывает себя смелым разведчиком; затем, как человек пишущий, направляется командованием в редакцию партизанской газеты. Советским журналистом на уже освобожденной родной земле он и заканчивает войну.

Непосредственный жизненный опыт писателя многое определяет в его творчестве, — на примере Янки Брыля это видишь с особой наглядностью. Тем более что и по самой природе своего таланта он склонен пользоваться вымыслом достаточно щепетильно, не давая ему большой воли и тонко «прошивая» им реальную, хорошо знакомую фактическую основу. Жизнь села, села западнобелорусского в старые и новые времена, война и негаснущая память о ней, мир переживаний и наблюдений умного, гуманного нашего современника, прошедшего весьма серьезные жизненные школы и университеты, — это и составляет тематическую почву прозы Янки Брыля. А в более широком смысле эта ярко белорусская и ярко современная проза интересна и своеобразна еще и тем, что она сформировалась, по существу, на стыке трех близких культур — белорусской, русской и польской.

Характеристику творческой личности этого писателя лучше всего и начинать именно с его литературных интересов и пристрастий.

Суждениями о литературе как огромной и прекрасной гуманизирующей силе, о радостях общения с художественным словом, о науке познания внутреннего мира человека удивительно густо пересыпана его проза. Густо и органично. «Мне радостно было рассказать о начале моей влюбленности — с первого взгляда и навсегда». Так кончаются его заметки «Мой Чехов». И эта влюбленность не ограничивается одной лишь эстетической сферой: восхищение аргистической магией слова соединяется — как и в других случаях, когда речь идет о большой литературе, — с поисками духовных ориентиров, со стремлением найти опору для выработки собственного мировоззрения. В своей очарованности «величественной музыкой классики» Брыль не устает признаваться (и вместе с тем осознанно, так сказать, анализировать ее) на многих страницах своих книг. И в «Птицах и гнездах», где так много говорится об участии хороших книг в «воспитании чувств» Алеся Рунезича и его сверстников («гоголевский запой», показанный во всей его возрастной непосредственности: хохочут над «Мертвыми душами», «аж пузо трещит»; увлечение Толстым; «высокая волна» всей классической русской прозы — Достоевский, Чехов, Горький, Короленко, Куприн, а вместе с ними и Мицкевич, описавший столь близкие от Загоры новогрудские места, и Прус, Сенкевич, Конопницкая, Ожешко...). И в ряде этюдов, эскизоз, маленьких рассказов, где «жизненное» непосредственно встречается с «литературным»; как в этюдах «Быть человеком», «Ты жива», «Волны и сосны» и других. Не говоря уже о целом томе (в белорусском издании) его эссеистики и литературной критики и таком же объемистом томе «лирических записок и миниатюр», где память о бесценном наследии, как и впечатления от книг современников, все время звонко перекликаются с самыми глубокими переживаниями автора, с жизненными и литературными волнениями, заботами, проблемами нынешнего дня.

Говорю об этом потому, что добротная литературная школа явственно сказывается в стиле, во всем характере творческого мышления Янки Брыля.

Можно говорить и о большем — о счастливо унаследованной от классики культуре понимания человека, точности и взыскательности этических оценок, о приверженности к жизненной правде и демократическом, народном понимании самой красоты (толстовское: «любить мозоли и все простое, правдивое, реальное в жизни...»).

Он в своей прозе — лирик, и лирик естественного, глубокого дыхания. Лирик даже до такого авторского признания: «Все мое — по существу дневник» (одна из «лирических записей» 1978 года). При вполне понятной преувеличенности этого определения в нем есть доля правды: во всем, что изображает автор, постоянно чувствуется он сам, с его эмоциональной впечатлительностью, чуткостью, даром «сопереживания», не говоря уже о столь частом у Брыля повествовании от первого лица.

Уравновешенность мысли и эмоций и к тому же —воспитанный в доброй школе «старого» реализма вкус к жизненности, предметности и пластичности изображения, к точной, емкой детали, высвечивающей целое, — все это мы не раз будем отмечать про себя, Читал роман «Птицы и гнезда» и повесть «Нижние Байдуны».

Аналитический разговор о его прозе хочется начать с рассказов. В этом жанре индивидуальность автора сказывается выразительнее, чем в любом другом. И пишет он их много и охотно — всю свою писательскую жизнь, и форму для них разработал с явной собственной метой — гибкую, раскованную, своевольную, так что рассказ порой приближается к небольшой повести, порой — к очерку, этюду, мемуарному или дневниковому фрагменту, не переставая быть рассказом по наличию в нем прежде всего единого «сосредотачивающего момента».

Ранние рассказы Брыля — «Марыля», «Праведники и злодеи», «Как маленький», «Мой земляк» — написаны еще в предвоенное время, в родной деревне, частично — в годы войны. Социальные коллизии и антагонизмы выступают здесь прямо и четко: трудовой, бедняцкий мир, «обложенный» со всех сторон нищетой, бесправием, издевательствами властей, — и бесчеловечный, уродливый мир собственничества, наживы, жестокого эгоизма, к которому примыкает и всяческое служилое мещанство деревенского и местечкового масштаба. Эта традиционная для демократической литературы расстановка сил у молодого Брыля освещена все более ясно осознаваемой нравственной идеей. Характерен в этом смысле caiM заголовок одного из рассказов — «Праведники и злодеи», в котором противостоят друг ДРУГУ> с одной стороны, Петрусь Гриб — богатей, - безжалостный накопитель с выморочной душой, а с другой — прямодушный, во всей своей трудной жизни «веселый, как скворец» калека-портной Лапинка и находящийся под строжайшим надзором полиции революционер, коммунист Микола. «Жизнь духа» действительно была для писателя тем критерием ценности человеческой личности, который постепенно, но все теснее сочетался с критерием социальным; ведь подлинную духовную содержательность он обнаруживал и поэтически раскрывал прежде всего в человеке труда, в противовес угрюмой и жестокой бездуховности всяческих старателей по части собственности, обретения власти и «видного положения».

Так пришли в новеллистику, в ранние повести Брыля и образы деревенских подростков, мечтающих прорваться — сквозь невыносимо трудную жизнь — «к свету», к большой культуре, вступающих на путь духовных исканий, пока еще не во всем ясных для них самих: Даник — в «Сиротском хлебе», Алесь—в такой же маленькой повести «В семье». Они во многом близки, кстати, к образам молодых героев из произведений западноукраинских революционных писателей: П. Козланкжа — «Юрко Крук» и А. Гаврилюка — «Мама, прощайте», — на первом месте и здесь и там тема духовного формирования будущего народного деятеля, революционного борца или, во всяком случае, его друга и союзника из интеллигентов. А вот еще очень близкий, очень свой для Брыля характер человека из народа — безымянный дядька из рассказа «Как маленький», некий белорусский собрат тургеневского Калиныча, в трудной, полуголодной жизни не теряющий способности по-детски восхищаться красотой природы. При этом молодой Брыль стремится избегать «черно-белого» расклада красок и умеет подчас дать человека в сложной, противоречивой пестроте качеств и свойств.

Яике Брылю всегда было свойственно (в духе главной, определяющей традиции всей белорусской литературы) обостренное внимание к положительным началам человеческого и, шире, — народного характера. Выросший в трудовой крестьянской семье, писатель сделал нравственным кредо своих героев ту истинную человечность, отзывчивость к чужой беде, способность к самопожертвованию, героическому поступку, которая во все века жила в народной массе как живая искра под золой бедного, подневольного существования. «Сосредотачивающий момент» почти в каждом рассказе из цикла рассказов о фашистском плене («Ты мой лучший друг») — это эпизоды и сцены, где волнующе проявляются несломленное человеческое достоинство, солидарность в отпоре врагу, сочувствие и помощь, казалось бы, посторонних, будь то маленькая польская девочка, работающая у «хозяина», или старый немецкий рабочий Карл. Самые простые, но в конечном счете корневые для народной среды натуры способны совершить в свой час высокий подвиг, движимые прежде всего чувством доброты и сострадания, общности со своим народом и долга перед ним («Мать», «Метепто mori»), — и надо оценить, как точно и экономно умеет писатель раскрыть душу своих героев и вызвать волну ответной эмоции у читателя.

Но сказать о героях, персонажах, сюжетах — этого еще мало для характеристики лирической прозы Брыля. Потому что и упомянутая эмоциональная волна, и многое другое из того, что составляет «работающую силу» произведения, своим возникновением в большой степени обязано самому рассказчику, существующему здесь как чрезвычайно важный образ. Образ, без интеллектуальной глубины и нравственного обаяния которого ничего, пожалуй, в этих бы рассказах и не состоялось, за исключением самой простой, «фактической» информации.

Свои повести Брыль начал писать рано, почти одновременно а первыми рассказами. Некоторые из них увидели свет в доработанном виде через добрый десяток лет, когда автор стал уже профессиональным писателем («Сиротский хлеб», «В семье»), а два автобиографических повествования — «Солнце сквозь тучи» и «Где твой Народ» — впоследствии легли в основу романа «Птицы и гнезда».

У Брыля был богатый жизненный опыт, связанный с жизнью западнобелорусской деревни, отделенной тогда границей от Советской страны, с участием в двух войнах против одного и того же врага — в польско-германской и Великой Отечественной... Опыт, который будет питать многое и многое в последующих его книгах» Но для художнического вхождения в «обыкновенную», мирную советскую жизнь писателю необходимо было время — ведь она для него началась, по существу, лишь с мая 1945 года.

Написанная в 1950 году повесть «В Заболотье светает» и была первым произведением Я. Брыля об этой новой для него социальной действительности. Коллективизация на селе происходила постепенно; в борьбе с классовыми врагами, превозмогая неизбежные для той поры трудности, становились на ноги недавно созданные колхозы. «Личный состав» героев и антигероев повести был, в конечном счете, не нов для писателя: таких сельских активистов, как Василь Сурмак, демобилизованный из армии солдат Великой Отечественной войны, он неплохо знал по их довоенной и военной жизни — вспомним хотя бы молодых героев рассказа «Сиротский хлеб», знал — и давно уже имел о них ясное социальное представление — и таких живоглотов, позже — прислужников оккупантов, а затем главную «кадровую базу» бандитов-лесовиков, как изображенные в повести семейства Бобруков и Носиков. И, помня социальные позиции уже раннего Брыля, его искреннее сочувствие бедняцким низам, нетрудно понять, сколь органичным было для него утверждение того нового и доброго, что нес крестьянству колхозный строй.

Созданные во второй половине 50-х годов повести «На Быстрянке» и «Смятение» как бы продолжали тему становления новой жизни в западнобелорусском селе, но материал уже брался автором в иных измерениях и на более высоком уровне мастерства. Острые и нелегкие вопросы послевоенной колхозной действительности едва ли не беспрерывно возникают перед героями повести «На Быстрянке» (и прежде всего — перед начинающим литератором, студентом Толей), — вопросы, которые волновали всю страну, над решением которых работала партия. «Ведь что значит — отсталый колхоз? (По-тогдашнему, по послевоенному отсталый — добавим мы сейчас.— Л. Н.) Это горькие нехватки в хате, это люди, в светлый день поглядывающие исподлобья. Думай не думай, а один всего не передумаешь»... Так герой Янки Брыля, которому свойственна была лирическая воодушевленность — состояние очень близкое и самому автору, — приучал себя к трезвому взгляду на противоречия реальной жизни. Этот процесс характерен для всей дальнейшей эволюции художественного мышления писателя.

Столкновение такого же «лирического» характера героя, впрочем, уже порядком пообтертого жизнью, и не совсем целостного внутренне, с внезапным «эмоциональным» соблазном, конфликт, в котором как бы проверяется нравственная и социальная прочность человеческой натуры, составляет основную коллизию повести «Смятение». Это — произведение уверенного, убеждающего психологического реализма, а точно выстроенный, экономный сюжет говорив о том, как умело и самостоятельно автор пользовался приемами, с помощью которых подобные «случаи из жизни» изображались в классической прозе. Особенно рельефным получился, на наш взгляд, образ пани Чеси, в котором из-под традиционных черт красивой обольстительницы вдруг явственно выступает облик вполне современной представительницы «гнилых шляхетски-мещанских задворков, где не в чести народная власть».

Легко заметить — основными героями произведений Я. Брыля выступают люди, не только духовно единокровные автору, но н его ровесники, что делает прозу Брыля своеобразным повествованием о судьбах поколения, судьбах, определяемых нашим временем.

Это мы видим в большинстве рассказов, в повестях послевоенных лет, еще яснее увидим в «Нижних Байдунах», в «Рассвете, увиденном издалека» и уж конечно в романе «Птицы и гнезда. Книга одной молодости».

В нем немало нового и не совсем обычного для нашей прозы, описывающей события времен второй мировой войны. С героем романа мы побывали под Гдыней, в окопах польской морской пехоты, отбивавшейся в сентябре 1939 года от наседающих гитлеровцев, затем — в немецких лагерях для польских, французских, югославских военнопленных, — глазами Руневича и его товарищей увидели тыловую «глубинку» фашистской Германии накануне и в первые месяцы после ее нападения на нашу страну. И вместе с тем проследили всю молодость белорусского парня, прошедшую так близко от тогдашней советской границы и в то же время — в мире, построенном на совершенно иных социальных основах.

«Книга одной молодости» построена как биографическая хроника и полна невыдуманных, часто чрезвычайно ярких и содержательных подробностей. Но главное ее течение идет глубже, под событийной канвой, — это действительно «биография одной души», повесть о духовных исканиях и духовном мужании героя — юноши, сочетавшего в своем развитии трудовую крестьянскую школу а неоценимыми духовными университетами, которыми стала для него глубоко воспринятая классика не только родной, но и русской и мировой литературы. Мало в каком, кстати, современном романе (не из жизни «творческой интеллигенции») найдешь столько исповедей об очаровании, производимом талантливым, умным, образным словом, о впечатлениях от книг любимых писателей, сколько их обнаруживаешь в этих воспоминаниях о своей юности хлопца из глухой деревни Пасынки. Попутно вырисовывается и другой, явственно близкий Алесю тип человека с активной жизнью духа в тогдашней деревенской и местечковой глуши Западной Белоруссии, Речь идет о некоторых старших товарищах Руневича — коммунистах-подпольщиках, так же выделявшихся из общей массы своими самостоятельно приобретенными знаниями, уровнем культуры.

Молодой их приятель был мечтательнее, мягче и главное — менее зрелым по своему социальному, политическому развитию. Недаром его брат, с которым он одно время, находясь в плену, мог переписываться, заметил в посланном ему стихотворении Алеся «некий налет пассивности, сентиментальности». «Больше надо мужественной активности, больше ненависти к тому, что заслуживает ее. У нас, брат, пишут иначе...» А «у нас» — означало на родной, уже советской, после 1939 года, земле, к которой, как птицы к гнезду, рвались из неволи Алесь и его товарищи.

Проходя свой трудный и горький путь солдата польской армии, потерпевшего поражение в бою, попавшего в плен и оказавшегося в концлагере, Алесь постепенно (это очень правдиво, без всякого нажима передано в романе) обретает гражданскую и духовную зрелость, которой ему недоставало раньше. Неустанная работа развивающегося, мужающего сознания помогает ему, белорусу с угнетенных буржуазной Польшей окраин, не только четко осознать свое место в тогдашней польской армии, зараженной «духом пилсудчины» («ведь сражались мы, белорусы, не только за ту временную, «санационную Польшу», но и за Польшу вечную — за народ, за его культуру, за его жизнь»), но и ясно увидеть межу, которая в гитлеровской Германии отделяла людей от нелюдей, — а честных, не приемлющих фашизм людей, пусть запуганных и забитых, ему здесь тоже довелось встретить не так уж мало... И уже вступив наконец на родную землю после бегства из плена, он мысленно обращается к тем, среди кого ему пришлось перенести столько бед и унижений: «Немцы, — я не брошу вас там, за проволокой границы! В огонь наших новых встреч я понесу и облики людей, и образы чудищ, вызванных или рожденных фашизмом!..»

Это и есть то, что мы можем назвать искренним, из глубин жизненного опыта вынесенным и работой сознания укрепленным чувством интернационализма. Органическая слиянность национального и интернационального — знак советского, социалистического мышления — ярко проявляется во всем творчестве Я. Брыля.

В последних по времени написания его повестях — «Нижние Байдуны» и «Рассвет, увиденный издалека» — можно ощутить возросшее тяготение писателя к живописно-подробному изображению характеров и обстоятельств. Лирическое начало здесь более сдержанно в своих проявлениях, на многих страницах идет речь о том, что «весело вспоминается», звучит в полный голос юмористическая стихия народной жизни (главным образом в повести, само название которой — по родному селу рассказчика — настраивает на соответствующий лад, , ведь «байдуны» — по-белорусски значит балагуры, врали, брехуны). Лирический рассказчик оказался в самой гуще разноликого деревенского люда — и взрослого, и только еще подрастающего: проза Брыля никогда еще не была столь многолюдной (за. исключением, пожалуй, романа «Птицы и гнезда»), а главное — столь «ухватистой» к подробностям быта, психологии, речевой манеры персонажей, которые и сами часто представляют собой характеры достаточно пестрые, сложные, неодномерные — при всей своей внешней простоте.

Была, очевидно, у Брыля потребность оглянуться назад, подытожить свои впечатления и наблюдения из пережитого, но за этим видится и нечто большее — стремление осмыслить, понять жизнь старой — да теперь уже целиком отошедшей в прошлое деревни, понять народный, точнее, крестьянский характер во всем живом богатстве (подчас противоречивости) его конкретных «составных».

Мы видим целую портретную галерею «байдунов» — то смешных в своих человеческих слабостях хвастунов и вралей, то ироничных, острых на язык, безбоязненных остроумцев и весельчаков, то лукаво-мудрых и вместе с тем печальных созерцателей, а в известной мере и нравственных судей. Неиссякаемое, неистребимое в любых обстоятельствах народное жизнелюбие — один из самых звучных лирических мотивов обеих повестей, и особенно первой.

Но немало здесь и фигур иного ряда — уже не смешного, а печального и скорбного: девчонка Маня Ворона, искалеченная на всю жизнь взрывом снаряда, деревенский «дурак» Соловей — он был прапорщиком, сошел с ума в одном из штыковых боев первой мировой войны, жестоко обижаемые мальчишки-«байстрюки»... Описание этого мира, с которым рассказчик связан очень прочно, нигде не переходит в его идеализацию, в сентиментальное любование. Немало было печального и жестокого в старом крестьянском быту, и оно не проходит мимо зрения и сердца писателя, знающего к тому же, что старое и скверное в привычках, в психологии людей может довольно изворотливо прилепляться, прирастать к новому и в наше время.

С годами Брыль ощутил особое тяготение к жанру, имеющему богатые традиции в отечественной и мировой литературе — дневниковым записям и лирическим миниатюрам. Для него этот жанр оказался одним из основных и достиг на его страницах уровня подлинного искусства. Характеризуя эти записи и миниатюры, критика отмечала высокую культуру самонаблюдения и самопознания, постоянную нравственную работу души — и это так: автор недаром еще в ранней молодости приобщился к духовной школе Л. Н. Толстого. И здесь же раскрывается, между прочим, что лирик Брыль может посылать меткие сатирические стрелы в сторону разных отрицательных явлений, что свойственный ему теплый, ласковый юмор готов превратиться в язвительную иронию там, где задевается его этическое, гражданское чувство, что он беспощаден к любым проявлениям пошлости, ханжества, пробивного нахальства, всяческого нравственного бескультурья.

Янке Брылю, писателю и человеку, который мужественно прошел через две военные страды, глубоко ненавистна война с ее тяжкими последствиями. Трагизм войны — тема, проходящая через многие его произведения, при всем том, что героям писателя не занимать сознательной патриотической стойкости и отваги в борьбе за правое дело. Ненависть к войне для него — это прежде всего ненависть к фашизму, империализму, присваивающему себе «право» на уничтожение целых народов, на невиданные насилия над ними. Надо думать, именно эта ненависть подсказала Я. Брылю и его давним друзьям, писателям А. Адамовичу и В. Колеснику, мысль создать первую в нашей литературе книгу особого, уникального (и что говорить, страшного в своем трагизме) рода — книгу «Я из огненной деревни...». Несколько лет записывали они рассказы случайно и редкостно уцелевших людей из 627 белорусских Хатыней — 627 деревень, полностью сожженных гитлеровскими карателями вместе со своими жителями.

Безошибочно можно утверждать, что книга эта дорисовывает гражданский портрет Янки Брыля — писателя-гуманиста, дающего решительный отпор бесчеловечности, низости, насилию.

Брыль интересен в любом жанре, в котором он работает. «Читая рассказы, повести, роман Янки Брыля, — пишет А. Адамович во вступительной статье к белорусскому пятитомнику писателя, — ...думаешь о богатстве, которое принес этот автор в нашу литературу. Богатстве народных типов, настоящего белорусского языка, искренности, любви». Богатстве, добавим мы, которое со своей стороны подкрепляет и подтверждает высказанную в той же статье мысль о том, что высоким свойством прозы Янки Брыля, объединяющим ее со всем лучшим в многонациональной советской литературе, является ее глубокая, подлинная народность, народность социалистическая, современная в самом широком значении этого слова.

Леонид Новиченко

Источники:

• Брыль Я. Избранные произведения. В 2-х т. Т. 1. Рассказы; Очерки. Авториз. пер. с белорус. / Предисл. Л. Новиченко; Худож. А. Томилий.— М.: Худож. лит., 1984.—536 с

Аннотация: Настоящее издание произведений Янки Брыля (р. 1917) в значительной мере отражает почти полувековую литературную деятельность одного из ведущих современных прозаиков Белоруссии.

Судьбы близких автору героев сливаются с судьбами поколений, закаленных в огне эпохи. Западнобелорусский крестьянин-бедняк времен буржуазной Польши, солдат польской армии, обороняющий Гдыню от наседающих гитлеровцев, советский партизан Великой Отечественной, соотечественники — наши современники — таков портрет главного героя Я. Брыля, славящего жизнь, исполненного веры в человека.

В первый том вошли рассказы и очерки 1937—1980 гг.