Каково значение «судьбы» в художественной мысли романа «Герой нашего времени»

По мысли Лермонтова, не одна причина, а по крайней мере несколько обусловили характер Печорина. Важно, однако, что поиски причин ведутся одновременно и за пределами мира Печорина, и в мире героя. Отход от романтизма намечается уже в том, что характер героя, представленный как сложившийся, не имманентен, что Лермонтов направляет свои художнические усилия и вне героя лежащие причины, способные повлиять на формирование данной личности. Сложность подобного подхода вдвойне полемична. С одной стороны, характер возникает не в безвоздушном пространстве и не сразу становится таким, каким он предстает в данный момент своего развития. Он не заранее задан, а возник в результате каких-то условий, на почве каких-то обстоятельств. В ранней молодости (за пределами романа) Печорин был пылким мечтателем, а в романе изображен скептиком, трезвым аналитиком, не придающим никакого значения мечтам и надеждам.

С другой стороны, характер не может всецело предопределяться обстоятельствами: в этом случае с личности снимается всякая ответственность за жизненное поведение, поскольку вина полностью перелагается на обстоятельства. Лермонтовская позиция вырабатывается в острой полемике как с романтиками, не умеющими объяснить природу героя, так и с поверхностными реалистами, готовыми оправдать внутренне слабую, а порой и мелкую личность объективными причинами, не принимая в расчет причин субъективных. Между тем Печорин не хочет снимать с себя личную ответственность. Перед дуэлью с Грушницким Печорин объясняет свое поведение: «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать!.. Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала: кто не заключал таких условий с своею совестью?».

Рассуждение это поистине замечательно. Печорин обнажает противоречивые желания. Он не пытается оправдать СВОЕ поведение объективными условиями. Напротив, герой выдвигает сугубо личный мотив («Я хотел дать себе…») и считает его нравственно уязвимым («кто не заключал таких условий со своею совестью?»). Однако хитрость здесь в том, что воля человека все-таки детерминирована. Ее обусловливают не только внешние причины и обстоятельства, но и внутренние. Печорин допускает возможность даже в таком человеке, как Грушницкий, «искру великодушия», но тут же приходит к выводу об объективной предопределенности поведения Грушницкого, зная его душу («должны были торжествовать»): мелкий характер не может пересилить самолюбие и слабость; в природе Грушницкого, в его натуре есть нечто такое, что не позволит «проснуться искре великодушия», а с неотвратимой неизбежностью, с императивным долженствованием заставит его поступить в согласии с мелкостью души.

Субъективная, личная воля Грушницкого не устраняется, но она приобретает свойство объективной предопределенности. Как яблоня должна рождать яблоки, так и Грушиицкий должен проявить человеческую слабость. Следовательно, субъективная воля не произвольна, а внутренне тоже детерминирована. Поведение личности не стихийно, не прихотливо, не случайно, но обусловлено реальными сторонами характера, приобретающими значение объективных свойств. Они-то и направляют волю в определенное русло. При этом детерминированность воли не отменяет личной вины: перед Грушницким были открыты иные возможности, но в его душе не проснулась «искра великодушия». Лермонтов открыл внутреннюю, а не только внешнюю детерминированность характера и поведения личности. Если у романтиков проявления воли героя прихотливы, изменчивы, порой непонятны и внутренне неоправданны, если герой часто совершает поступки по указаниям автора, точно знающего, что именно тот или иной» персонаж должен делать в такой-то ситуации, то в «Герое нашего времени» действия персонажей обусловлены изнутри и совершаются в соответствии с их личной волей, определенной их психологией, а не желаниями автора. Произволу воли героя кладется предел, извлекаемый из существа данной натуры. Тут-то и оказывается, что детерминированность изнутри также имеет силу закона. В этом нужно видеть углубление пушкинского реализма. Если у Пушкина в «Повестях Белкина» («Метель», «Барышня-крестьянка») на первый план выдвинута обусловленность личных страстей внешними обстоятельствами, неизменно побеждающими личные чувства, то у Лермонтова поведение героев значительно осложняется внутренней детерминированностью их воли.

Герои Лермонтова постоянно размышляют над значением «судьбы» в их жизни. Если внутренняя детерминированность жизненного поведения предстает в качестве непреложного факта, то внешняя обусловленность данного характера обстоятельствами самих героев весьма проблематична. Это понятно, поскольку обстоятельства скрыты в характере, а не выступают открыто и непосредственно. «Судьба» может казаться чем-то роковым, предопределяющим сам характер героя и его поступки.

Она стоит как бы над героем, осознается им как чуждая, иррациональная сила, олицетворяющая то добрую («Я, глупец, подумал, что она (Бэла) ангел, посланный мне сострадательной судьбою…», то злую волю провидения. (Печорин с удивлением и досадой замечает воздействие на свою жизнь фатальной трагической предопределенности. Все его поведение фатально предопределено: люди, с которыми сталкивает его судьба, либо гибнут, либо переживают нравственную катастрофу. Казалось бы, воля Печорина всюду налагается на жизненные обстоятельства, но странным и непонятным для героя образом она вызывает ие истинные силы его души, а извращенные чувства, становясь выражением порожденного условиями жизни эгоистического характера. Все, что задумано Печориным-эгоистом, непременно сбывается, и, наоборот, все, что испытывает Печорин-«естественный человек», рушится) По неволе герой склоняется к вере в предопределение - как же иначе объяснить подобную закономерность? Если уверовать в иррациональность судьбы, в ее фатальный трагизм, то остается только сетовать на судьбу и на личную неспособность угадать свое назначение.

Если верить в то, что назначение, пусть даже высокое, написано на небесах, то нельзя не прийти к выводу о трагической предопределенности судьбы вследствие личных, субъективных причин: «не угадал назначения». Но в таком случае роковая ошибка («не угадал назначения») вовсе не сводится к личной вине: судьба могла заранее предопределить конфликт между высоким назначением, необъятными силами и неспособностью личности «угадать назначение» . Печорин не исключает и такого взгляда. Он иронизирует над априорной обусловленностью трагического конфликта: «Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например для «Библиотеки для чтения»?.. Почему знать!..» (Может быть, угадай он это назначение, он был бы счастлив!) «Мало ли людей, - продолжает Печорин, - начиная жизнь, думают кончить ее как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..». Следовательно, предопределенность судьбы исключает личную ответственность. Как бы личность субъективно ни помышляла об устройстве своей жизни, а судьба «запрограммировала», выражаясь современным языком, и высокое назначение, и невозможность личности его угадать. Во всех этих рассуждениях Печорина важны два момента: во-первых, он пытается объяснить свою судьбу не только субъективными причинами, но и причинами, выходящими за пределы личного мира; во-вторых, он задумывается над целями человеческой жизни. Печорин не может вынести за скобки ответственность личности за жизненное поведение, но он ищет объективный критерий для обоснования цели человеческой жизни и не сводит его линь к субъективным мотивам.