Биография Горького смерть писателя

В 1928 году, в связи с празднованием своего 60-летия, Горький впервые после отъезда в эмиграцию приехал в СССР. Его встречали на Белорусском вокзале восторженные толпы людей; но среди них было и немало «людей в штатском» — работников сталинских секретных органов. Народ искренно приветствовал возвращение большого русского писателя; но помпезность самой встречи была, конечно, организована Сталиным. Он нуждался в Горьком, имел на него свои виды.

Это было началом нового, последнего периода сложной и запутанной биографии Горького, которая и сейчас остается загадкой для исследователей. Горький не просто вернулся в Россию, как, например, Куприн. Он вернулся, чтобы стать одним из главных идеологов советской власти, оправдать своим мировым именем многочисленные преступления сталинского режима, но одновременно и спасти многих людей, вытаскивая их из тюрем и лагерей, помочь молодым талантливым писателям.

Но была более глубокая причина — логика гуманизма. Она вела Горького от раннего философского романтизма, через «Две души» и книгу «О русском крестьянстве» (1922), к печально знаменитому сборнику о Беломорско-Балтийском канале им. И.В. Сталина и к тому крушению, что он потерпел под конец жизни.

Какая связь? По мнению Горького-гуманиста, «фантастически талантливой» русской нации необходим внешний «рычаг», способный сдвинуть ее с мертвой точки. Одним из таких «рычагов» была личность Петра I, которого Горький высоко ценил. Новый толчок России могла дать интеллигенция — «создание Петрово».

Не без колебаний Горький поставил на интеллигенцию. Особенно — революцион-ную. И особенно — на большевиков, этих наиболее последовательных сторонников активного отношения к жизни. В первой редакции очерка о Ленине он даже провел параллель между Петром Великим и вождем пролетариата. Ленин, как и Петр, «разбудил Россию, и теперь она не заснет».

Но безграничная вера Горького в торжество коллективного разума, принятая как единственный догмат, несла в себе серьезное противоречие, ибо жизнь развивалась совсем по другим законам. Настоящей катастрофой для Горького оказалась Первая мировая война, этот вопиющий пример коллективного безумия, когда святое имя Человек было низведено до «окопной вши», «пушечного мяса», когда толпа зверела на глазах, когда наконец разум человеческий показал полное бессилие перед событиями. В стихотворении Горького 1914 года есть строки:

Как же мы потом жить будем?

Что нам этот ужас принесет?

Что теперь от ненависти к людям

Душу мою спасет?

Революция подтвердила худшие опасения писателя. В отличие от Блока, он услышал в революционной буре не «музыку», а страшный рев разбуженной стомиллионной народной стихии, вырвавшейся наружу через все социальные запреты и грозившей потопить жалкие островки культуры («Несвоевременные мысли»).

Ставка на интеллигенцию провалилась. Он сам оказался буфером между двумя ее лагерями: представителями большевиков, с одной стороны, и старой интеллигенцией, с другой, — не способный обуздать одних и до конца слиться со вторыми.

«Он вышел из низов, но вовсе не из рабочего класса и в данный момент скорее связан с цеховой интеллигенцией, нежели с рабочим классом. Горький не примыкает, в сущности, ни к одной из существующих внутри интеллигенции группировок. Это обрекает его на сугубое одиночество», - писал в 1918 году в довольно злобной книге о Горьком некто под псевдонимом Эрде.

Народ, по мнению Горького, сполна показал себя во время Гражданской войны с ее кровавыми ужасами. В книге о «Русском крестьянстве» раздраженный Горький писал: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа». Книга вышла в Берлине и привлекла внимание западного читателя. «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Между прочим, в ней было немало горьких наблюдений над отрицательными сторонами русского характера. Но все-таки симптоматичен провал социального чутья писателя, попытавшегося свалить все грехи на счет одного крестьянства в виду уже совершенных, но еще более готовящихся репрессий против этого сословия.

Что же оставалось?

Оставалось два пути: либо поверить в какую-то третью силу, способную вывести страну из тупика, либо оказаться, говоря словами самого Горького, «в пустыне неверия». Горький-художник выбирает скорее второй путь. Как бы ни пытались в свое время привязывать его последнюю незавершенную повесть — «Жизнь Клима Самгина» к «критическому» или «социалистическому» реализму, это произведение было и остается вещью с отчетливо выраженной экзистенциальной темой — темой судьбы и положения человека в мире.

Но Горький-публицист и Горький-государственник поступает иначе. Как ни странно, но ответ на вопрос, почему все-таки Горький пытался поверить в Сталина, мы найдем в наиболее реабилитирующей его книге — «Несвоевременные мысли». В начале ее, протестуя против отправки на русско-германский фронт сотен тысяч людей, Горький пишет:

«Представьте себе на минуту, что в мире живут разумные люди... представьте, например, что нам, русским, нужно, в интересах развития нашей промышленности, прорыть Риго-Херсонский канал — дело, о котором мечтал еще Петр Великий. И вот, вместо того, чтобы посылать на убой миллионы людей, мы посылаем часть их на эту работу, нужную стране, всему ее народу».

Третья сила, способная сделать это, вскоре объявилась. Сталин! Известно, что Сталин читал «Несвоевременные мысли». Он знал, что делал, когда благословлял Горького с группой в поездку на строительство канала своего имени, столь нужного стране, ее народу!

Здесь логика гуманизма, раз и навсегда принятая, работала неотвратимо. Раз народ не желает слушать внушения Разума, надо проявить Волю. Раз страна не хочет добро-вольно двигаться к социализму, надо заставить ее сделать это. Надо применить такой «рычаг», какой и в страшном сне не мог привидеться гуманисту Горькому прежде.

Горький скончался 18 июня 1936 года в Горках под Москвой. Урна с его прахом захоронена в Кремлевской стене.

Конец Горького был трагичен, и многое в обстоятельствах его смерти неясно до сих пор. Судить Горького, поправлять его — дело нехитрое. Гораздо труднее понять под-линный масштаб этой личности, а заодно и оценить великое мужество человека, который, разумеется, не мог не знать о трагизме своего положения, но ни разу не свернул с дороги, не спрятался, оставаясь всю жизнь центральной фигурой своей эпохи.

О своей будущей судьбе Горький догадался очень рано. Еще в 1899 году в письме к Чехову он сравнил себя с паровозом, который мчится в неизвестность:

«Но рельс подо мной нет... и впереди ждет меня крушение. Момент, когда я зароюсь носом в землю

— еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь».