Проза рассказы Бунина 1900—1914 годов. Часть 1
Настоящее трехтомное издание Сочинений Бунина составлено на основе последнего Собрания сочинений, тома I —XI, изд. «Петрополис». Берлин, 1934—1936, подготовленного самим автором. Оно начинается с наиболее значительных произведений, написанных после ранней его прозы — с цикла рассказов «Тень Птицы» и повести «Деревня».
В ранний период творчества Буниным было создано немало прекрасных рассказов, таких, как «Антоновские яблоки», «Святые горы», «Сны», «Золотое дно» и др. Однако, как позднее признавал он сам, его литературная деятельность обнаружилась более ярко и разнообразно лишь в 1908 — 1909 годы.
Повесть «Деревня», опубликованная в 1910 году, вызвала большие споры и была началом огромной популярности Бунина. За этой первой крупной вещью последовали другие повести и рассказы, как писал Бунин, «резко рисовавшие русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы. В русской критике и среди русской интеллигенции, где, по причине незнания народа или политических соображений, народ почти всегда идеализировался, эти «беспощадные» произведения мои вызвали страстные враждебные отклики. В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы» (И. А. Бунин. Собр. соч. М., 1956, т. 2, с. 403). В «Деревне» Бунина, как в «Мужиках» Чехова, ничего не было от привычных народнических прикрас русской деревни. И это дало повод критикам упрекать писателя в пессимизме, в незнании народа и проч. И в то же время другие критики отмечали богатство наблюдений Бунина в его «Деревне»; в повести, по их словам, «дух земли, крепкий, настоящий» («И. А. Бунин», с. 151).
Впоследствии, когда споры утихли, он записал в дневнике: «Думал о своей «Деревне». Как верно там все! Надо написать предисловие: будущему историку — верь мне, я взял типическое. Да вообще пора свою жизнь написать...» («Подъем». Воронеж, 1979, № 1, с. 113).
Горький проницательно понял значение повести. Он писал Бунину в декабре 1910 года: «...Так глубоко, так исторически деревню никто не брал... Я не вижу, с чем можно сравнить вашу вещь, тронут ею — очень сильно. Дорог мне этот скромно скрытый, заглушённый стон о родной земле, дорога благородная скорбь, мучительный страх за нее — и все это — ново. Так еще не писали... Вы, может быть, и сами не знаете, как это глубоко и верно сказано... Я почти уверен, что московские и петербургские всех партий и окрасок Иваны Непомнящие и Незнающие, кои делают критические статьи для журналов, — не оценят «Деревню», не поймут ни существа, ни формы ее... Но я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности — это должно быть или — мы пропали! — тогда серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом — быть или не быть России? Мы еще не думали — о России, как о целом — это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически» («Горьковские чтения». М., 1961, с. 52-53).
Горький также говорил о «большом знании быта» Буниным в «Деревне» и в то же время находил, что слишком «густо» написано — «каждая страница — музей! Перегружено знанием быта, порою — этнографично, местно» (там же, с. 50).
Бунин признавал справедливость оценки повести как слишком «густо» написанной, сам повторял это определение много позднее в своих беседах с друзьями. Он, по его выражению, «полжизни прожил в деревне», подлинное знание этой жизни, людей, поразительная наблюдательность питали его художественное мышление. Так, бунт крестьян, описанный в «Деревне», он мог наблюдать в Огневке, в имении брата Евгения Алексеевича и в других деревнях Орловской и Тульской губерний. Он писал 7 июня 1906 года М. П. Чеховой, что крестьяне сожгли в Огневке скотный двор, погорели лошади, свиньи, птица, и, «вероятно, запалят еще разок, ибо волнуются у нас мужики и серьезно, в один голос говорят, что ни единому человеку из помещиков не дадут убрать ни клока хлеба» (сб. «Время». Смоленск, 1962, с. 102).
В деревне Глотово, где обычно Бунин проводил лето у двоюродной сестры С. Н. Пушешниковой, и в окрестных деревнях он знал крестьян, которые стали персонажами его повестей и рассказов. 26 мая 1909 года он записал в дневнике: Евгений Алексеевич «чудесно рассказывал о Доньке Симановой и о ее муже. Худой, сильный, как обезьяна, жестокий, спокойный. «Вы что говорите?» И кнутом так перевьет, что она вся винтом изовьется. Спит на спине. Лицо важное и мрачное».
В этих лицах нетрудно узнать персонажей повести «Деревня» — Молодую и ее мужа Родьку.
«Много было разговоров у Яна (И. А. Бунина. - А. Б.) с родными, — пишет Вера Николаевна Бунина, — что ему хочется написать длинную вещь, все этому очень сочувствовали, и они с Евгением и братьями Пушешниковыми вспоминали мужиков, разные случаи из деревенской жизни. Особенно хорошо знал жизнь деревни Евгений Алексеевич, много рассказывал жутких историй. Он делился с Яном своими впечатлениями о жизни в Огневке, вспоминал мужиков, их жестокое обращение с женщинами. У Евгения Алексеевича был огромный запас всяких наблюдений. Рассказывал он образно, порой с юмором».
Н. А. Пушешников отметил в дневнике имена крестьян, которых Бунин, по его выражению, «изучал»: «Яков Никитич предмет изучения. В «Деревне». Лысый, необычайно жадный, кривоносый богатый мужик. Никогда не отвечал на вопросы прямо, все шутил. Любимая его фраза: «Как сказать?» Он не мог ни о чем говорить и ни о чем не думал, кроме хозяйственных расчетов. Одет всегда был в армяк-поддевку и белую, длинную, из мужицкого холста рубаху. На бледном лице кривой розовый нос. Николай Мурогий. Тоже в «Деревне». Высокий, нескладный. Что-то забавно-детское поблескивало в лице. Сашка Копченка. Нежный овал лица, сероглазая» («И. А. Бунин», с. 133).
Яков Никитич — прототип Якова Микитича, богатого и жадного мужика из Дурновки. Двое других, наряду с упомянутыми выше Донькой Симановой и ее мужем, — дали Бунину некоторые характерные черты для Родьки и Молодой.
Прототипом Кузьмы Красова послужил поэт-самоучка Е. И. Назаров. «Озерский кабатчик как-то сказал мне, — пишет Бунин в письме к С. А. Венгерову, — что в Ельце появился «автор». И я тотчас же поехал в Елец и с восторгом познакомился в базарном трактире с этим Назаровым, самоучкой-стихотворцем из мещан (с которого списан отчасти Кузьма в моей «Деревне»)».
В 1911 году Бунин говорил корреспонденту газеты «Московская весть», что он не стремится «описывать деревню в ее пестрой и текущей повседневности. Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина. В моем новом произведении «Суходол» рисуется картина жизни следующего (после мужиков и мещан «Деревни») представителя русского народа — дворянства... Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас... Выявить вот эти черты деревенской мужицкой жизни, как доминирующие в картине русского поместного сословия, я и ставлю своей задачей в своих произведениях. На фоне романа я стремлюсь дать художественное изображение развития дворянства в связи с мужиком и при малом различии в их психике» (Бунин, т. 9, с. 536-537).
В замыслах Бунина было также написать роман об интеллигенции «обеих столиц», под заглавием «Зима», но планы эти не осуществились. Он позднее говорил В. Н. Муромцевой-Буниной, что «в Москве остался неоконченный роман листов в шесть или повесть» (ЛИ, кн. 1, с. 371). Он предполагал также написать в 1912 году драму, «где будут затронуты и город, и деревня» (там же).
«Деревня», «Суходол», «Зима», драма должны были охватить все слои русского общества. В интервью, в речах, дневниках и письмах этих лет Бунин затрагивал важнейшие проблемы: о национальном русском характере, о судьбах современной литературы, о языке, о том, что именно касалось России в целом.
По мнению Горького, «Суходол» — «это одна из самых жутких русских книг» («Горьковские чтения», с. 92).
Семейная хроника обитателей Суходола создавалась по преданиям, сохранившимся в семье Буниных. В «суходольской летописи» нашли отражение черты отца Бунина — Алексея Николаевича и других лиц из рода Буниных. В. Н. Муромцева-Бунина писала мне 3 апреля 1958 года:
«Совершенно верно, что Суходол взят с Каменки, родового именья Буниных. От Глотова верст двенадцать, но от Озерок версты две, если я не ошибаюсь, их разделяет большая дорога, идущая в Елец... Я была в Каменке... От имения ничего не осталось... Вы правы, что и «Суходол» и «Жизнь Арсеньева» не хроника, не автобиография и не биография, а художественные произведения, основанные на биографическом материале». У деда А. И. Бунина, Николая Петровича, было трое детей: Николай, Алексей и Варвара. Все они были людьми незаурядными. Некоторые черты деда Бунин придал Петру Кириллычу («Суходол») и помещику Хвощинскому («Грамматика любви»). Дети Николая Петровича также являются прототипами изображенных в «Суходоле» лиц.
В. Н. Муромцева-Бунина писала: Алексей Николаевич Бунин рассказывал, что мать его (рожденная Уварова) была красавицей; «она рано умерла, и отец так тосковал, что даже тронулся, впрочем, говорят, что во время Севастопольской кампании, когда мы были на войне, он как-то лег спать после обеда под яблоней, поднялся вихрь, и крупные яблоки посыпались на его голову... После чего он и стал не вполне нормальным» (ср. гл. V «Суходола»),
Алексей Николаевич, отец поэта, был участником Крымской войны, куда отправился добровольцем вместе с братом Николаем со своим ополчением. Там встретился с Л. Н. Толстым. В «Суходоле» тоже братья «охотниками» пошли на войну.
Смерть Ивана Чубарова, брата матери Бунина, как писала В. Н. Муромцева-Бунина, перенесена в «Суходол» — смерть Петра Петровича, — «лошадь, шедшая сзади розвальней, убила его копытом».
В «Суходоле» выявились новые черты бунинской прозы. Эти черты обозначились еще в ранее написанных (1907 - 1911) рассказах «Тень Птицы». После «Тени Птицы», а также опыта в жанре путешествий-дневников, опубликованных позднее под заглавием «Воды многие», «деревенская» проза Бунина не могла оставаться прежней, произошло некоторое соединение, слияние различных стилей, которые можно условно назвать, с одной стороны, стилем, приближающимся определенными элементами к бытовой прозе («Деревня»), и, с другой — стилем прозы лирической. Это слияние и дало «Суходол».
Бунин говорил в 1912 году: «Надо быть широким и смелым в творчестве». Эта широта и смелость проявились в «Суходоле» самым поразительным образом. В повести выявились элементы стиля той прозы, в которой на переднем плане не историческая Россия с ее жизненным укладом, как в прозе начала 1910-х годов, а душевная жизнь людей.
Особенно глубоко Бунин исследует человеческую природу в прозе в 1920— 1940-х годов («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева». «Темные аллеи» и др.). Но и «Суходол» — уже пример прозы глубоко психологической, с ее захватывающими страстями и с ее тайнами. Здесь не только «жизнь семьи, рода» таинственна и страшна. Таинственна и страшна своей непреоборимостью, непостижимостью и любовь, из-за которой трагически ломались судьбы суходольцев, от которой сходили с ума, как сошла тетя Тоня.
Что-то почти фантастическое в том, как в «Суходоле» филин ночью, томимый любовью, «ухал и плакал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони, легко опускался на крышу — и болезненно вскрикивал... Тетя просыпалась на лавке у печки», шептала молитву. «...Выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо скалку»; филин перелетал на ригу, «внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизгивать; опять смолкал — и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями».