Был вечер субботы. Парень, запертый в общей камере, был единственным арестованным. Свой арест он, похоже, считал несправедливым. Может, он был прав, судить не берусь. Но свой протест арестованный выражал громко и настойчиво: кричал и колотил в дверь руками, ногами и табуреткой.
Терпение начальника караула лопнуло. Поскольку сам он применять какие-то меры к арестованному не решался, то решил вызвать ответственного офицера. Тогда, кроме дежурного по части, комполка на выходные назначал еще и ответственного. Дежурными по части были, как правило, младшие офицеры, от лейтенанта до капитана. Ответственными – старшие, начиная от майора.
Майор Горлачев был в ту пору ответственным. Кличка у него была – Ржавый, за рыжий цвет волос и веснушчатое лицо. Он появился в караульном помещении, минут десять поговорил с арестованным, после чего тот возобновил шум. Удары на дверь посыпались с новой силой. Тогда майор поднял караул «в ружье» и приказал открыть камеру и связать арестованного.
Для тех, кто не знает: у арестованных при «посадке» на гауптвахту забирают ремни, шнурки и все, что может быть использовано в качестве веревки. Во избежание всяких случайностей.
В общем, человек пять «бойцов» стали вязать «деда» своими поясными ремнями. Вязали с опаской, жили-то все в одной казарме, а ночью там закон – тайга, медведь – хозяин. Обидишь старослужащего, можешь и инвалидом остаться после этого. Кое-как связали руки и ноги. К тому времени в камере был уже и начкар – прапорщик Жук.
Парень с трудом поднялся на связанных ногах. Сказал, дескать, и связанным вас, ублюдков, достану. Прыгнул к прапорщику, да головой ему по тулье фуражки и вмазал. Несколько комично получилось. Фуражка на глаза съехала, прапорщик руками замахал. Тут майор и приказывает:
- Привязать ему руки к ногам!
Привязали. Сделали из парня «лодочку», нары открыли да на нары его положили. Стал он тут биться головой о нары, кричит: «Никогда еще меня так не оскорбляли!»
Но покричал, да и затих. Убрали мы остатки разбитой табуретки, закрыли камеру, да и занялись своими делами. Оставили там одного выводного – солдата, который за арестованными следить должен.
Ночью пошел я на пост, отдежурил свои два часа, приходит смена. Сержант Роев – разводящий. Он мне и говорит. Будь, мол, настороже: на гауптвахте повесился арестованный!
Выводным тогда был рядовой Борисевич, за «арийский» профиль и круглые очки – «кротики» мы его прозвали Гансом. Вот он и рассказал, как дело было:
- Хожу я, время от времени в глазок поглядываю. Час прошел – лежит арестованный на нарах, еще час - смотрю, нет на нарах парня. Ага, думаю, развязался. Ну и, слава Богу, а то ему утром еду нести – развязывать надо. А если он опять буянить начнет? В конце дежурства спускается начкар сверху. Идем, говорит, проверим арестованного. Я дверь отпер, прапорщика вперед пропускаю, сам, сонный, в пол гляжу, за ним иду. Вдруг начкар останавливается, смотрит куда-то. Я глаза поднял, а на решетке оконной наш арестованный в ременной петле висит. Мы с начкаром минуту, наверное, офигевшие стояли – все не доходило до нас, что случилось непоправимое. Потом я подошел к повешенному и ремень штык-ножом обрезал.
Когда сержант Роев привел нашу смену с поста, в караульном помещении уже были военврач и майор Горлачев, все нервно суетились. Вызвали дежурную машину. Это был грузовик бортовой, даже без тента. Труп надо было везти в морг. Носилки в кривом коридоре гауптвахты не помещались. Труп надо было выносить на руках. Майор командует – никто из солдат не подходит, все боятся. У одного, Тараненко, выражение лица такое, что его вот-вот стошнит.
Я по возрасту был на два года старше своих товарищей – техникум закончил. Пожалел я Тараненко, отдал ему свой автомат, а сам вдвоем с военврачом, он – за ноги, я за плечи, помог парня вынести. Гимнастерка у него задралась, когда несли. Военврач и говорит, мол, поправить надо. Я и гимнастерку поправил. Все – как во сне. Не доходило до мозга осознание случившегося.
Погрузили его на открытый грузовик и увезли.
Много тогда все натерпелись страху. Военная прокуратура расследовала ЧП, всех допрашивали. Родители парня приезжали, правды добивались, но ничего не добились. Дело так и спустили на тормозах. Никого не наказали. Может, кому из офицеров и вкатили выговор, но об этом все молчали.
Вот тогда я и задал себе вопрос: что значат, по сравнению с жизнью, все наши обиды и унижения? Унижения закончатся, обиды забудутся, а жизнь пойдет своим чередом. И лишать себя жизни из-за какого-то идиота – майора, или тупого старослужащего, который заставляет тебя чистить ему сапоги или стирать гимнастерку, глупо. Потому что все это проходит. А жизнь – продолжается. И мысль эта мне помогает до сих пор.
Кажется, у одного древнего царя, было кольцо с надписью «все проходит» с внешней стороны. Однажды сделалось этому царю так тошно, что сорвал он с пальца это кольцо и хотел зашвырнуть, куда подальше. Но с внутренней стороны на кольце он увидел надпись: «и это пройдет».
Не торопитесь лишать себя жизни – подумайте, а оно того стоит?
(2)
