п о в е с т ь
Врач, поганец, щурик очкастый, право слово – желтая рыба
о двух ногах, да еще скрещенная с худым мерином…
Оттопырил в сторону два кривых своих пальца, схватил
пинцетом смердящую сигару и улыбается своей хитрой улыбкой
цвета кукурузного масла пополам с мочой, распространяя
табачное зловоние местного производства. Желтая рыба…
Такая пакость и во сне не приснится, а вот, надо же – явь,
вытяни руку и ощутишь ее.
Почувствуешь всю мерзость цвета, запахов, смешанных в одном
кувшине с жестокой географией событий.
Все это будто на тот свет задвигает видимую глазами картину:
этого потного типа в грязном халате, его подручных, его
пациентов и выводит на первый план торчащую вбок,
растопыренную свою собственную руку, подсвеченную все тем же
желтым густым туманом.
Ну что она так торчит? Прибрал бы кто-нибудь…
Похоже на вид из могилы: сейчас кто-то кинет горсть земли в
лицо, и что-то еще при этом произнесет.
Цвет имеет особое происхождение - от пляшущих в блеске
электричества, неровных, никогда ничем не чистимых зубов,
почти зеленых и поеденных временем, темно-желтой кожи лица,
от желтого серпа и молота на красной стене, от крови на
серой простыне и еле горящей над операционным столом лампы.
Она выдавала все, на что способна – но это был только поток
желтой прозрачной лапши, а не свет.
Боже мой, как же мы попали сюда? Почему мы здесь? Который
час?...И год…год какой сейчас?
Кто-нибудь знает?
Желтая рыба, ах ты ж, Господи, твоя воля, закинул бы ты его
поскорее обратно в преисподнюю – мысль шевелится под корнями
волос как живой лишай, зудит кожа на макушке и хочется спать.
Упавшие веки стали давить на глаза, делать им больно, и
пальцы на руках стали толстыми как сосиски, а язык распух и
занял весь рот, так что невозможно стало его открыть и тихо
сказать этой желтой рыбе:
- Иди в жопу…
- Холосо, холосо… - врач повторял одно и то же, покачивая
лысым черепом, будто обтянутая бледным пергаментом тыква
сбежала с бахчи и весело теперь торчала на его худых плечах.
Фиолетовые крупные сосуды проступали сквозь морщинистую
кожицу, буграми вздымались лимфоузлы и тонкие синие провода
капилляров мешались с волдырями комариных укусов,
блестками пота.
Все это лоснилось, подрагивало и судорожно жило.
Верхом на черепе, зацепившись за плоский нос - круглые,
гигантского размера очки-иллюминаторы, за которыми светятся
дьявольским блеском узкие, хлопающие глаза, каждый их которых
увеличен до размеров глазного яблока удивленной лошади.
Веселой, бестолковой кобылы, которая на всем ходу влетела в
живодерню.
Левый глаз, казалось, достался его хозяину от постаревшего,
вечно виноватого арабского скакуна, а правый принадлежал
задерганной жизнью монгольской кляче, над головами которых
внезапно взлетела со свистом плеть, отчего оба они сжались в
комок, прищурились от предчувствия ее неминуемого удара и
загадали желание.
Санитары в грязных халатах ему под стать - изможденные пони,
вставшие зачем-то на две ноги.
Их, и без того узкие, глаза расплылись в умилении и
превратились в еле заметные щелочки. Они тоже, вслед за желтым
черепом удовлетворенно повторяли:
- Холосо, холосо…
Что касается новорожденного мальчика, то он, оцененный
санитарами и очкариком тем же словом, уже прочистил дыхательные
пути, проорался и теперь лежал на столе, вдалеке от матери и мерз,
несмотря на жару и духоту китайской ночи.
Врачи сразу определили степень его уродства – унаследованный от
родительницы не по-китайски крупный нос и вытаращенные, как у
всех пучеглазых европейцев глаза, которые не смогла изменить в
более узкую и красивую сторону даже отцовская желтая кровь,
смешанная с желтым вином ночных приключений.
Впрочем, в эту же ночь, отец ребенка растворился в ней
совершенно без остатка, так что ни следующим днем, ни
послезавтра – вообще никогда он более нигде не появился и
упоминание о нем , по этой причине, становится как первым,
так и последним.
Мать, все время громко матерившая радостных санитаров
великолепными русскими матами, экзотически звучавшими среди цикад
и сверчков, теперь устало улыбалась и молча глядела в сторону
стола, где лежит драгоценный сверток.
Земное тяготение навалилось на маленькую грудную клетку,
электрический свет выжигал глаза, которые видели лишь серые
движущиеся пятна в ослепительном огне, но все же, несмотря на
холод и грубость, встретивших у ворот мира маленького пришельца -
все тяжелое, муторное и опасное, казалось, было уже позади и
только смутное беспокойство все же мешало ему воспринимать этот
мир позитивно.
- Мамаска! – сказал акушер-очкарик, - Высё готово, забирай!
- Чтоб ты провалился, резинка ты штопаная! – радостно ответила ему
замученная мать.
Акушер, три часа назад еще сомневавшийся в том, выживут ли оба его
посетителя, теперь хохотал хриплым лаем, будто гвозди в стену забивал
и пот ручьями стекал с него на бурый от многолетней крови, прогнивший
до крайности бамбуковый пол.
Все. Пожалуй, хватит об этом.
И мать, и дитя спят, их уже нет здесь, только тела их вздрагивают
во сне и просят материального вмешательства в их сны, подтверждения
реальности их существования.
Хотя душам их эта реальность до одного места – они парят, они
расправили крылья, пробили тонкую стенку, отделяющую одно измерение
от другого, и перед ними разверзся весь космос человеческого бытия.
Только лети, лети и ни о чем не беспокойся…
На все есть воля, но она скрыта, зашифрована иероглифами и на то,
чтобы понять: чья это воля и что она значит – уйдет вся жизнь.
Никакой конкретики относительно места действия.
Запах тут вернее слов. Он приведет, он обозначит источники и
поцелуем искариота расставит все по местам.
Вонь имеет четыре регистра по четыре тона в каждом.
Это – музыка шестнадцати тонов.
Кто не слышит ее – тот инвалид. Что с ним поделаешь?
Пускай ездит бесплатно, вот что. Общественным транспортом.
Там так воняет, что есть слабая надежда на то, что чувство вони
когда-нибудь все же прорежется.
Подальше от мусорных баков – это бомбы, что там почувствуешь,
во время их перманентного взрыва?
Ближе к телу, к его окружению и как можно дальше от души.
Вот это материя, это физика жизни.
Вонь.
Какая нужда – растолковывать: в какой провинции это все случилось,
если редкий из вас сумеет правильно повторить ее название?
Праздное любопытство – слушать рассказы о том, какие эльфы
летают в тамошних лесах и какие отчаянно уродливые души стерегут
их покой.
Ни те, ни другие не моются и схожи лицом.
И отчего такие красные глаза у китайских драконов?
Да, от водки они такие красные.
Кто когда-нибудь перебирал рисовой водки, тот наутро становился
драконом.
Кто не верит – может попробовать.
Совершенно не имеет никакого значения – пить ее с закуской или
без. Хотя, если заедать жгучим красным перцем – эффект от этого
хуже не будет.
Огонь в пасти и красные глаза – таково китайское похмелье.
Ничего монотонного нет в этой части света.
Даже в скрипе телеги и кряхтении мельничного колеса
каждый китаец различает четыре тона с разной высотой звучания.
Каждый говорящий употребляет в своей речи оттенки неба, воды,
земли и огня, звучащие разными нотами.
Если хочешь говорить по-китайски, научись сначала петь.
Такова последовательность.
(0)
