Я не любил и никогда уже не полюблю. Последняя дракониха, Азилла, отложила яйцо в кратере спящего вулкана. Когда началось извержение, она не сумела как следует схватить яйцо, что сохранить его. И осталась с ним в кратере. Я прекрасно помню эту гибкую, хрупкую самочку. Я помню, как отчаянно она пыталась побороть огненную стихию. Как хваталось за яйцо, словно за протянутую соломинку. Как уходила вниз, в жерло. Если бы не то извержение, я сейчас был бы дядей – Азилла считалась женой моего брата. Брат, кстати, тоже погиб: улетел за океан и не вернулся.
Я не могу летать. Два года назад, когда у меня были хоть какие-то силы, я веселился над океаном наравне со штормом. Небо и море тогда слились в один мир: надо мной клубилась монолитная тьма, подо мной бурлила водная стихия. Смешно подумать, но это я тогда вызвал шторм. Океан и грозовые тучи ненавидят тех, в ком ещё остался огонь. Волны вздыбливались надо мною, стремились поглотить, сожрать, как поступили когда-то с моим братом. Огонь молодости во мне ещё только начинал затухать, и потому я носился между гребнями, взлетал над ними не очень высоко. Мне было приятно ощущать на побитом паразитами животе ледяную воду. Мне было приятно знать, что грозовые облака устроили эту свистопляску для меня. Что бы сжечь, уничтожить… Всё во мне ликовало. Тогда и отнялось правое крыло. Я даже не понял, сломано ли оно об волну или по старости лет сырости и холода забоялось. Следующий гребень подхватил меня и с силой вдавил в океанскую пучину.
С тех пор у меня собралась целая коллекция хронических заболеваний.
***
Это утро выдалось серым и тоскливым. За ночь с горизонта наползли облака и накрыли облюбованный мною перевал. Тучи клубятся, навевая неприятные воспоминания. Я знаю – над перевалом они задержатся надолго. Скинут на моё жилище несколько тонн воды и, чистенькие, освобождённые грязно-серыми барашками спустятся на равнины. Знаем их, барашков этих.
Хороший день, чтобы свернуться кренделем в насквозь отсыревшей пещере и проспать до конца недели.
Но кого-то не вразумила и куча трупов, сваленная у подъёма на перевал. Я отчётливо слышал цокот подков и лязг железа. Ещё один?
Я не могу пренебречь правилами гостеприимства и выглядываю наружу. Как бы смешно это не звучало, но под чешуёй пробежал озноб от неимоверного холода. Промозгло-то как… Рыцарь остановился не сразу. Ну неужели так сложно заметить торчащую у входа клыкастую, рогастую и чёрт знает каковскую ещё морду?! Нет, остановился: упёрся копытами храбрый конь. А дальше – ни-ни.
Я одним махом высигнул на середину площадки и нахохлился. Конь истерично завизжал и бросился было назад, но рыцарь натянул поводья до предела. Конь со всадником валятся наземь, я слышу тихий вскрик боли. Опечаленно выдыхаю струйку пара. Не то поколение пошло, не то.
Конь тут же вскочил и, задрав хвост, поскакал подальше от перевала. Рыцарь кое-как поднимается, гремит сплошными латами. Из ножен появился двуручник с шипами у основания лезвия. Я сравнил свои когти с его клинком, чешую с бронёй, с сомнением окинул взглядом самого рыцаря и от удивления чуть расправил крылья. Собравшийся напасть воин шуганулся назад, щит с эмблемой золотого единорога закрыл половину его тела.
Скажу честно – я удивился. Обычно жалкие людишки перед началом боя клялись именами каких-то женщин и громогласно обзывали меня Диаволом. Настолько громогласно, что от соседнего ледника что-нибудь да откалывалось. И мне приходилось разгребать завалы.
Рыцарь, надо отдать ему должное, страх пересилил. Он осторожно, по дуге, начал ко мне приближаться. Но, знаете, плевать я хотел на эти консервы. Всего в километре отсюда бегал конёк. Пухлый такой, упитанный; а я уже месяц на диете сижу. Я не удивился, когда рыцарь полоснул меня по лапе мечом. На клинке появились новые зазубрины, а на чешуе – пара лёгких царапин. Хоть и стоит пасмурная, совсем не приемлемая для старческих костей погода, мне хочется поиграть с жертвой. Как в молодости.
Я не стал прыгать на незадачливого воителя, не стал и ломать тому хребет. Взметнулся кверху, расправил больные крылья и… нет, я не издал душераздирающего рёва, от которого дрожат горы. Мне помешали. Точнее, помешало. У основания шеи, в груди что-то гулко бухнуло, и я едва не опрокинулся. По всем членам моего тела прошла какая-то болезненная слабость. Лапы подогнулись, и я опустился наземь. Стало неимоверно стыдно.
Рыцарь метнулся назад, и только поэтому я его не раздавил. Он вынул из поясных ножен метательный нож, тот полетел мне прямиком в ослепленный бельмом глаз. Я ехидно нагнул голову, и нож безобидно отскочил от надбровной дуги. Рыцарь тоже отскочил, но уже от меня. В полном доспехе, да ещё скачет, аки козёл горный.
Я вытянул шею и раскрыл пасть. Но опять ни звука. В груди бухнуло сильнее, лапы подломились, а тело рухнуло на мокрые камни. Я знал, что отведённое мне время вышло. Идёт дождь. Выше и правее перевала гремит гроза.
Пока мой освобождённый дух летел на Солнце к сородичам, я успел заметить, как вокруг некогда МОЕГО дряхлого, иссохшего тела радостно прыгает рыцарь. Затем он принялся отпиливать голову. Хотелось бы мне знать, что он с ней делать собирается.
***
Я уже на Солнце. Никого пока не встретил, ну да это не важно. Первородный огонь выжег из меня последнюю тоску и сырость, избавил от озноба. Суставы на крыльях больше не болят и не скрипят, как несмазанные колёса. Но самое главное – моя гортань вновь может извергать пламя. Ведь когда-то я был могучим. Я был Дидатом.
Вот я вижу свой перевал. Молния ударила в соседний ледник. Длинно, протяжно. С жутким гулом и грохотом, слышимым даже на Солнце, половина ледника опасно накренилась над перевалом. Рыцарь вскинул голову. Готов поклясться, что лицо у него белее снега. Ледник медленно, величаво скользит вниз, подминая под себя обломки скалы. Рыцарь суетится, судорожно дёргает меч. Но тот накрепко засел в охладелом трупе. Ледник спустился ниже, ниже…
Гора льда и лежалого снега погребла под собой последнего дракона и тела тех, кто осмелился посягнуть на святость Огня.
(3)
