Затерялся в праздничном балагане
Бродяга с руками-ногами-бродилками.
Он шел, не стесняясь, шоркая пятками,
Шурша плащом из ароматов города,
Сметая столы с утками и поросятками,
Почесывая спутанную месячную бороду.
Его в углу, окутанном темнотой и дымом,
Ждал силуэт тонкий, изысканный.
Вино-сигарета-улыбка-ужимы,
Стол-воспоминаниями-замызганный.
Дама смеялась с толикой хрипа.
Бродяга только изредка улыбался,
Чувствовал тепло от ее изгибов,
И к ней рвался, рвался, рвался.
Луна сверкала ее очертаниями,
Звезды слепили душу, сердце, разум,
И со всеми этими беснованиями
Он ловил каждое слово ее, любую фразу.
А она, владелица банков и глаз мужских,
Все ближе к тарелке его тянулась.
Он быстро смутился, поник, притих,
А она еще больше встрепенулась…
«Что ж ты делаешь, дура, он жуток!» –
В панике ее настоящее говорило.
Но ведь был же когда-то чуток,
Когда-то же… любила.
И как только смятенье в глазах –
Он сорвался и в гневе, бешено:
«Ты от прошлого вроде в бегах,
Ты деньгами теперь обвешана!
Позабыла все, что дарил тебе,
Что не куплено, а из сердца выдрано!
Отдалась тому, кто платил судьбе
Машинами, домами, песцами-выдрами!
И теперь что ждешь? Унижения?
Комплимента, восхищенья ванильного?
Ты прекрасна – его достижение.
Но неживая ты, пластилиновая».
И ушел, сутулый от тяжести новой,
Официантов зализанных разбросав.
А ей бы остаться пластилиновой коровой…
Но вот уже мчится стремглав.
Скинув туфли на небоскребном каблуке,
Размазав кистью-слезами тушь,
Бежит к нему одна, налегке,
Несет ерунду и полную чушь.
Он хватает ее за талию ловко
И с собой забирает в ночь.
«Будем жрать в универе. В столовке!
И будет у нас дочь!»
(1)
