Образ и характер Клели в Пармская обитель

Счастье Фабрицио, подобно счастью Джины, тоже благодать. У порога неволи его душу осеняет то, без чего он так томился, – его переполняет, захлестывает внезапно вспыхнувшая страсть. Он в застенке, ему грозит смерть, во всяком случае, жизнь сломана – и все это его не волнует. Все мысли – с девушкой, встреченной им по дороге в башню - тюрьму. Беззаботный юноша, как и прежде, беззаботен, но иначе, – отныне он по-настоящему обрел себя.

И отвечающая ему взаимностью издалека Клелия тоже оживает, становится человечески весомой, находит в себе решимость и мужество совершить поступки, которые еще недавно представлялись бы ей наверняка немыслимыми и даже не могли прийти на ум. Те нежные пастельные тона, в которые Стендаль окрасил облик целомудренной Клелии, меняются, вернее, сгущаются, получают напряженность, наполняются жизненным теплом. Ее страсть поначалу робка, но это страсть со всеми ее озарениями и бедой. Если Сансеверина и раньше была личностью яркой и сильной, то Клелия до того, как ею овладела любовь к Фабрицио, - прелестна, но кажется недоступной волнениям, если угодно – диковатой, Любовь, только что зародившаяся, во многом преображает ее и внешне: в первый же вечер после встречи с Фабрицио «в глазах Клелии было больше огня и даже, если можно так сказать, больше страсти, чем у герцогини». Вопреки дочернему долгу она, прежде одно послушание и добродетель, содействует побегу узника; терзаясь угрызениями совести, она ставит под угрозу положение и жизнь своего отца - коменданта крепости; воплощенное целомудрие, в минуту, когда на карте жизнь Фабрицио, она думает о нем как о своем муже и тогда же действительно становится его женой («в эту минуту Клелия была сама не своя, ее воодушевляла сверхъестественная сила»). Любовь поднимает робкую девушку до уровня деятельной, решительной герцогини – и именно это спасает Фабрицио от яда. Даже пронизывающий ее суеверный страх – она ведь клятвопреступница, она поклялась не видеть Фабрицио – не останавливает ее. Кроткой и смирной, ей теперь знакома и ненависть. И у нее на устах гневные слова из языка Джины: «При таких извергах, как наш и правители, все возможно!» Душа проснулась и теперь способна на многое.

До встречи с Клелией Фабрицио – всего лишь юноша с прекрасными задатками, пылкий и ветреный. «Восторженное изумление перед чистой красотой Клелии» побуждает его совершить внутренний подвиг. Происходит, казалось бы, невозможное: узник счастлив. Жизнь в крепости оборачивается для Фабрицио «непрерывной вереницей радостей». Он не хочет бежать, и только Клелия заставляет его покинуть тюрьму. С минуты первой встречи и до последнего вздоха все его помыслы с обожае-мой женщиной. Юноша-ветреник полюбил и стал .гением страсти, ее совершенством, ее святым. .

И, увы, как множество святых, – великомучеником. Стендаль ни на миг не забывает, что таинств счастья здесь причащаются не посреди приволья, а внутри заряженного бедой исторического поля. Отсюда парадокс: подобно то у, как арестант был счастлив в темнице, рядом со своей любовью, он глубоко несчастлив после побега, когда их разлучили обстоятельства. Радостное ликование любовной «песни песней» сменилось торжественной печалью «Лакримозы» – «слезного плача» заупокойной мессы. Тот, для кого все блаженство в страсти, кончает свои дни в монастырском заточении. Тени блуждающей поблизости смерти уплотняются к концу рассказа, пока не поглотят засветившиеся было от счастья лица. Уходит в могилу Клелия, за ней угасает Фабрицио, за ним – Джина. А перед этим: пылкому любовнику, чье внутреннее призвание в страсти, надеть облачение священника, ждать четырнадцать месяцев и восемь дней, выступать с проповедями в надежде, что любимая придет в церковь, с проповедями, каждая из которых – зов любящего; получить «божественное послание» – ответ на зов, согласие на встречу; подойти к калитке и, не видя в темноте любимого лица, услышать только голос, вобрать в сердце шепот: «Это я. Я пришла сказать тебе, что люблю тебя». Какое счастье! И какое несчастье! Последние страницы «Пармской обители» овеяны безутешной скорбью о разбитых жизнях, о страсти, в которой могут расцвести души, но которой все вокруг враждебно, и особенно не прощается ее драгоценная подлиность, о земном блаженстве, оказавшемся запретным плодом, что тайком и так ненадолго украден у безвременья.

Под самый занавес перо Стендаля – впервые непосредственно в тексте – выводит слова, ни разу после заголовка не подхваченные, не поддержанные, не прикрепленные пока к повествованию: «пармская обитель». Почему здесь? Потому ли только, что Фабрицио после смерти Клелии удалился в лесную монастырскую обитель («шартрезу») – заживо схоронил себя, раз умершая возлюбленная была его единственной жизнью, и ему ничего не осталось, как уподобиться Ромео, который выпивает яд над бездыханным телом Джульетты («вот так я умираю с поцелуем»)? Но ведь о годе, проведенном в этом склепе, нам не сказано ровно ничего. А тогда не потому ли еще, , что после слишком долгого нет доуменного ожидания расшифровки упоминание об обители звучит особенно ударно? И способно увенчать все происшедшее знаком неизгладимым, который врежется в память, вобрав сразу множество мерцающих смыслов книги? Браться растолковать безоговорочно намерения Стендаля, обычно любившего озадачивать в своих письмах и сочинениях, упрятывая мысль в скрытый намек, не дерзнешь. Да, стендалевская Парма и впрямь в чем-то походит на «обитель» – уединенное, отдаленное, отделенное от всего остального, заповедное прибежище. Оно не ограждено глухой стеной от тлетворных, удушливых веяний вероломной поры, когда героика обновления нещадно вытеснялась в Европе жестким всевластием обеспокоенных «смутой» самодержцев – сверху, царством торгашей – снизу. И в пармском захолустье в конце концов тоже умерщвляются естественные страсти, изничтожаются раскованные души, угасают те, в кого вложен редкостный дар быть счастливым и кто этого достоин. Но именно: в конце концов. Окраинность итальянского городка, сравнительная удаленность от средоточий тогдашней истории слегка замедлили и ослабили эти веяния, сделали его и по-иному «обителью» – временным приютом для сохранивших в себе и поддерживающих, сколько возможно, сердечное пламя. «

На эту грань смысла направлен дополнительный луч и английским изречением «ТО THE HAPPY FEW» («ДЛЯ НЕМНОГИХ СЧАСТЛИВЦЕВ»), крупно набранным как раз там, где обычно стоит КОНЕЦ, Что это, посвящение горсточке счастливцев, перенесенное с первой страницы па последнюю, дабы прозвучать заветом сочинителя? Или эпитафия, , высеченная на каменном надгробье тем, кто только что сошел в могилу? А может, то и другое вместе? Стендаль, судя по всему, позаимствовал эти слова у англичанина XVIII века Голдсмита – в одной из его книг старый священник пишет увещевающие проповеди в надежде, что им сумеют внять «немногие счастливцы»: те самые избранные среди множества званых. Не осталось, однако, незамеченным, что само выражение встречается еще раньше у Шекспира, истово почитавшегося и постоянно перечитываемого Стендалем, в исторической хронике «Генрих V». Там король Англии перед боем с французами возражает одному из своих военачальников, когда тот просит о подмоге:

Нет, не желай подмоги, Уэстморленд,

А лучше объяви войскам, что всякий,

Кому охоты нет сражаться, может

Уйти домой; получит ой и пропуск,

И. на дорогу кроны в кошелек.

Я не хотел бы смерти рядом с тем,

Кто умереть боится вместе с нами...

И Криспианов день забыт не будет

Отныне до скончания веков;

С ним сохранится память и о нас –

О нас, о горсточке счастливцев, братьев

Памятник на века другой горстке отважных счастливцев, которым па своем поприще и на свой лад тоже была «охота сражаться» до последнего вздоха, невзирая на подавляющий перевес врагов, и сооружен в «Пармской обители» Стендалем. Отдаваясь страсти безоглядно, сгорев в пей дотла, – да разве бывает иначе? – они были счастливы. Доподлинно были, и этого у них не отнять. Но в таком случае надпись на могильной плите в память о них есть одновременно послание, предназначенное быть услышанным, крепко усвоенным всеми избранниками страсти, кому «охота сражаться» за счастье.

С. Велиповский, А. Резников

Источники:

Стендаль Пармская обитель: Роман. /Пер. с фр. Н. Немчиновой; Вступит, статья С. Великовского и А. Резникова; Примеч. Б. Реизова.— М.: Худож. лит., 1982.— 414 с. (Классики и современники. Зарубеж. лит-ра)

Аннотация:

К списку К категории В меню