Мораль басни Сочинитель и Разбойник и ее анализ

На опыте Крылова русский писатель учился и тому, как надо писать, и тому, как писать не надо. Учился быть верным жизненной правде.

В басне «Сочинитель и Разбойник» осуждается Сочинитель на страшные муки — вечно гореть в геенне огненной. Удались обвинения в адрес писателя. Они дышат гневом и злобой. Совершенно очевидно, что Крылов знал, о чем писал. Знал великую силу слова. Знал, как огромно влияние литературы на общество; знал, что Великую французскую революцию подготовили писатели Франции, гильотинировавшие бога задолго до того, как французский народ гильотинировал короля. Знал и видел в этом прямую причинно-следственную зависимость. Мы можем не разделять эмоциональных оценок поэта, но отказать ему в понимании проблемы, поставленной перед ним, мы не можем.

Басня «Сочинитель и Разбойник» ярка и во многом художественно выразительна. Образы ее — Сочинитель и обвиняющая Сочинителя одна «из адских трех сестер» живут, полагаю, по законам объективной логики. В них логика времени. Его дух, нравы и обычаи, его психология и его философия. И еще одно: его страх перед книгой. Страх, который заставил Фамусова сказать, чтоб «зло пресечь: забрать все книги бы да сжечь». Страх, который заставлял крепостников видеть во всем «расколы и безверье». Страх, порожденный сознанием непрочности своего положения.

Не исключено, в какой-то степени этот страх перед революцией мог разделять и Крылов. Но мы очень недалеко уйдем в понимании его басни и всего творчества поэта, если злобную, изуверскую речь Фурии припишем самому Крылову. Творил он по законам объективной логики. Она дала себя знать и здесь. Вот как Крылов изображает писателя, который попал вместе с грабителем в царство теней.

Вселял безверие, укоренял разврат,

Был, как Сирена, сладкогласен,

И, как Сирена, был опасен.

«Опасен» — главное в этой характеристике. Но и вся лексика ее тоже весьма характерна: «яд», «безверие», «разврат», — Крылов очень хорошо знал, в чем обвиняли прогрессивных писателей, не говоря о писателях революционных. Если мы познакомимся с русской цензурой тех времен, если перелистаем дела цензурных комитетов и Главного цензурного управления, если познакомимся с «определениями» цензоров-мракобесов, то и документальность крыловской характеристики Сочинителя будет для нас несомненной: в ней квинтэссенция всех «чугунных» цензурных уставов, хорошо известных Крылову — журналисту и писателю.

Вероятно, об этом прежде всего надо помнить, когда мы читаем басню «Сочинитель и Разбойник», — помнить о том, что Крылов сам был сочинителем, что на него как на писателя обрушивались кары небесные и земные, что он часто был преследуем, что участь Радищева угрожала и ему. Отсюда, полагаем мы, и идет точность и выразительность рассказа, прорисованность и детализация его картин, его предметность и ощутимость его «морали».

Не забыл Крылов, изображая адский суд, кивнуть и на суд земной, что было для него привычным и обычным делом. И не это должно нас заинтересовать. Более важно другое: глубокое «знание» психологии реалистического письма, учитывающего психологию реалистического восприятия, в котором «да» и «нет» ходят в паре.

Рисуя образ идеального царя, пекущегося о народном благе, Крылов вывел царя обычного, для которого понятия народного блага не существовало. Так и здесь.

В аду обряд судебный скор,

Нет проволочек бесполезных —

этим сказано, что суд земной — цепь бесконечных бесполезных проволочек. (Этот принцип у Пушкина и Гоголя, заметим в скобках, найдет свое дальнейшее развитие и станет одним из ведущих в поэтической системе писателей.) В прорисовке и детализации картин, о чем мы только что сказали, дала себя знать не просто психология реалистического творчества, но чисто народный, крестьянский ее характер. Стремление не только все опредметить, но довести до обыденного, всем известного, что может каждый проверить и представить: мол, вот как это было. Муки ада — вещь далекая и трудно усвояемая. «Прославленные» котлы уточняют дело, но не особенно: они уже сами стали абстракцией. И только крыловское «Дров под Разбойника большой костер взвалили» дает картине земную, предметную ощутимость. После «взвалили» — поежишься, и котлы перестают быть абстрактными: сейчас все загорится и закипит. И Крылов зажигает:

Сама Мегера их зажгла

И развела такой ужасный пламень,

Что трескаться стал в сводах адских камень.

Попробуйте в это не поверить! Писатель возроптал, в ответ на что и была сказана гневная речь, составляющая суть и басни, и ее морали. Здесь же выявилась и огромная общественно-политическая роль художественного творчества, поэзии, литературы, роль активная, революционная, приводящая в движение народы. Она, эта роль, раскрыта Крыловым так, как никем до него и в его время. Вопроса о том, было ли это сознательной целью писателя или произошло помимо его воли, мы сейчас не касаемся. Мы говорим только о факте.

Сочинитель более опасен и вреден, чем Разбойник, утверждает Крылов устами своей героини, не уточняя, для кого опасен и вреден. Но сама речь, обильно оснащенная фактами истории, все договаривает до конца, не оставляя места для сомнений и кривотолков. Разбойник

«...вреден был,

Пока лишь жил».

Не злоба служительницы ада к сочинителю должна интересовать нас — это естественно. Здесь другое является более важным. Признание силы и могущества слова писателя, признание его бессмертия. И в этом признании немеркнущей, неумирающей силы слова, что составляет пафос приведенных строк, порицание немеет и глохнет.

«Твоих творений яд не только не слабеет,

Но, разливался, век от веку лютеет», —

если это порицание, то очень странное и двусмысленное. Особенно для писателя. Вечность этому имя. Бессмертие. И если Сочинитель обречен гореть в вечном огне, то только потому, что на земле вечно будут жить и вечно будут жечь огнем его гениальные творения. Мегере нельзя отказать в свирепости, но ей не откажешь и в справедливости.

Чем больше осуждается Сочинитель, тем больше мы ощущаем его необоримую силу и безмерность его влияния на жизнь общества, на историю народа.